- Что будет, если скрестить ворону с соловьем?
- Будет Иосиф Кобзон.
- Кобзон - это эпоха сытого одетого прошлого, когда люди читали книги, ходили в театры и писали стихи. В то время были и соловьи, и вороны.
- Потом пришла эпоха будущего, стали вымирать соловьи, вороны, люди, книги, театры и стихи. Остались бизнесмены, порно-детективные книжонки, воры, проститутки всех мастей и полов, алкаши и сумасшедшие маньяки.
- А бывают маньяки не сумасшедшие, а?
- Конечно, бывают политические...
- Одно и то же...
Потолочная балка нахмурилась и грозно прикрикнула:
- Прекратить немедленно, придавлю!
Шляпки притихли и съежились. В избе вкусно запахло сушеными грибами. Унда не спеша пережевывала грибные ножки и что-то бормотала себе под нос.
Балка качнулась, слегка покривив и без того кривой потолок, и сварливо проскрипела:
- Как мне надоели эти доски. Сто лет они на мне. А раньше, в юности, когда была я деревом, ведь до чего хороша была! А какое времечко-то было: экипажи, шестернею, цугом, лошадки одна к одной, дамы в длинных шелковых платьях, благородные господа, пикники в лесу на полянке, и все мною любуются, ведь я - одна из первых красавиц в нашем бору. Веточки упругие, что пружины, хвоя длинная, густая, хвоинка к хвоинке, иссиня-зеленая, пышная, куда там дамам в их бледных платьях, да они завидовали мне, я и ростом выше, и стройнее самой стройной красотки, да что говорить!..
- Ишь расхвасталась, - перебила Ася. - Мало ли, кем ты была прежде. Все мы кем-то были. А я, может, была золотым браслетом.
- Ты что же, из золота сделана? - ехидно прищурился потолок.
- Нет. Просто я перевоплотилась.
- Ха-ха-ха! - затряслась от смеха изба.
- А почему бы нет? - обиделась пишущая машинка. - Ведь может же Леня быть сразу и человеком, и деревом, и поэтом? А почему бы мне не быть золотым браслетом хотя бы в прошлом?
- Ну будь, будь, - сказала крыса Унда, догрызая последнюю грибную ножку. — Какая разница, кто ты, был бы от тебя прок соседям. Кстати, каков он на вкус, браслет?
- Не съедобный. Металл. А еще раньше, до того, как стать браслетом, я была санитаркой на фронте. Ну, медсестрой.
- А танком ты не была? - скрипнула дверь.
- Почему вы мне не верите? - со слезливым отзвуком прощелкала Ася.
Я повесила у печки последнюю грибную нитку и окликнула самовар. Пока прислушивалась к перешептыванию грибных шляпок, удивляясь, откуда они знают то, чего не знают и знать не должны, а они еще об этом так ловко болтают, пока я думала обо всем этом, пузатый старина Толя въехал с веранды на куче тлеющих сосновых шишек. На трубе его подпрыгивал кирзовый сапог. Толя дымил как паровоз. Медно выблескивал начищенными боками. Именно выблескивал, я не оговорилась, франт он, Толя. За ним примчался фаянсовый Витя-заварочный, красный в белую горошку с золочеными ободками. Витя приволок поднос коврижек и ватрушек.
Стулья и табуретки придвинулись к столу. Клеенка по-кошачьи потянулась, встряхнулась, обдав всех крошками, и заново раскаталась на столе. На нее по-лягушачьи запрыгали чашки и блюдца.
Терпкий чайный аромат, чуть отдающий мелиссой и тархуном, наполнил избу.
- Я действительно была медсестрой, - упрямо сказала Ася, усаживаясь на табуретку. Тут все заметили, что ее металлический корпус вытянулся и изогнулся, приняв форму хрупкой девичьей фигурки. Ася протянула руку к ватрушке. Тонкое запястье стягивал массивный золотой браслет.
- Ты была не браслетом, а с браслетом, - звякнуло блюдце. - Странно, откуда эта дорогая штуковина у фронтовой сестрички?
- Трофейный. Солдатик подарил перед боем, - небрежно бросила Ася.
- Небось, было за что.
- А как же. Перед боем я никому не отказывала.
- Вот оно что... — звякнула сахарница.
- Да! - вызывающе сказала Ася. - А что тут такого? А может, в последний раз? Так и выходило. Вся моя армия погибла. Моя армия, а не чья-нибудь, многие еще не знали женщину, я была их первой и, может, единственной, понятно? Мои мужчины гибли, умирали, а меня пуля не брала! А я искала смерти! Всякого ведь навидалась, всего попробовала, ну не могла я с таким грузом, не могла! Ко мне во сне мои мертвецы приходили и просили, жаловались, плакали. Стала думать, будто только мои погибают. Думала, может, проклята кем-то? Одного, молоденького совсем, красивенького, пожалела, отбивалась, говорила, что на мне, может, проклятье, а он - свое: все равно, говорит, хочу. Добился. Живым вернулся. После войны встретила - опустившийся, спился. Ты, говорит, Аська, точно проклята, погубила, нету личной жизни, две семьи сменил, но не могу, хочу только с тобой и только перед атакой, а по-другому мне не надо. Не могу нормально. Не хочу. После таких его слов я молчу: ведь и я не могу, не могу я по-другому! Сама ведь сломалась. Истаскала себя по ресторанам, по чужим постелям за трофейные побрякушки, которые потом горстями раздавала нищим, и словила пьяную шальную смерть...
- Ничего себе, страшненькая история, - проскрипела потолочная балка. - Чего только не бывает! А вот я сосной была в роскошном строевом лесу, триста лет! Срубили. Теперь столетие доски подпираю, обрыдло, спасу нет! На войну хочу, под пули, а потом сразу - в ресторан. Хочу разврата и золотых безделушек!
- Глупости, - сказала дверь. - Нет ничего лучше спокойной жизни и домашнего уюта с веселыми гостями в лунную ночь. Оно, счастье-то, и есть, коли душа покоем полна.
Леня допил чай и резюмировал:
- Верно. Счастье, это душевное равновесие и стабильность в жизни. Вот изба сто лет стоит, и еще столько же проторчит на том же месте, или на другом, потом ее подремонтируют, и еще просуществует бог знает сколько. Вот стабильное счастье.
- Какой ты умный, Ленечка, - выдохнула Ася. - Ну, прямо Сократ. Ты никогда не был Сократом?
- Нет. Я русский. - Резко сказал клен.
- А кем ты был раньше?
- Я всегда был личностью. Отстань. - Ответил клен и задумался над куском коврижки.
- Лично я не согласна бог знает сколько подпирать эти доски, - возмутилась балка. - Я, может, тоже не лыком шита.
За окном была непроглядная ночь. Огонь обпился чаем и уснул прямо под столом, превратившись в желтую кошку. Я прихватила ее с собой в постель, отправляясь спать, — чтобы мурлыкала и грела ноги. Кровать радостно завиляла одеялом и лизнула подушкой мою щеку. Она пахла печкой, чаем с коврижками и подгнивающими половицами. Она сразу же принялась "чтокать":
- Что такое детство?
- Детство? Это болезнь.
- Какая?
- Слабость ума и воли.
- А тогда юность что?
- Кризисный этап болезни. Потом наступает молодость...
- А после?
- После? Зрелость, начало выздоровления.
- Ну а потом?
- Старость. Болезнь с летальным исходом.
- Жалко людей, когда они дети и старики. А из чего состоит лев?
- Из съеденного козерога.
4
"Эти два спящера спят наяву..."
/ Из мемуаров клена Лени /
- Не грусти, гад ползучий, - сказала я ему, уходя навсегда.
Он свернул газету в трубочку и произнес:
- Корень одуванчика, собранный в сентябре, лечит от начальной стадии атеросклероза, от шума в ушах, и улучшает память. Препарат из одуванчика "Терраксакум" оказывает легкое седативное действие.
- Я не одуванчик! - заорала я. - Тебе что, плевать, что я ухожу?
- Пей "Терраксакум" и расслабляй мышцы лица, - участливо посоветовал он. - А лучше, займись кулинарией. Весьма успокаивает. Цветки одуванчика залей уксусом и неделю держи в холодильнике, полученное средство используй для приготовления соусов к мясным и рыбным блюдам.
- Ты что, издеваешься? - прошептала я в тихом бешенстве. - Я бросаю тебя. Навсегда.
- Сто девять четыреста сорок три, Москва, до востребования, Карлу Стивенсу, напиши, и он вышлет тебе бесплатные кассеты с проповедями. Это тоже оказывает седативный эффект и очищает душу и помыслы от мирской накипи.
- Ты... ты... ты просто болван!
- Не болван, а лев. Читай гороскоп. И знай, что лев состоит из мышц, когтей и терпения, которое не безгранично.
- Лев состоит из съеденной козы, - сказала я.
- Из съеденного козерога, хочешь сказать?
- Козерога черта с два сожрешь! Он с рогом, и быстро бегает! Прощай, одуванчик!
На сей раз ему не удалось схватить меня и уволочь в постель. Залить пожар ласками и животной активностью. О, это он всегда успевал! Этот зверь начеку! В гороскопах недооценивают львов. А может, это - особый случай?
Мой лев, я без тебя скучаю. Мой длинный, бело-розовый человечище с золотистым, как поджаривающийся в пламени каштан, взглядом, с нежной гривой. Такой ранимый, уязвимый в душе и самоуверенно-невозмутимый с виду. Внешне даже грубоватый, иногда - тупой, толстокожий. Но только для тех, кто тебя не знает. Кому все равно. У нас с тобой были бешенные ссоры. А после - бешеные ласки. Страсти-мордасти. Подозрения, упреки, ревность, розы, шампанское, шоколад.
