— А знаете, — сказал Роман, — я увеличил вашу фотографию и повесил дома над столом.
— И как я вам показалась в увеличенном виде?
— В натуральную величину вы лучше.
— Да? Когда же вы успели заметить?
— Успел.
— Не иначе как из окна своего кабинета?
— До него я и не добрался. — Он не заметил подковырки.
Троллейбус снова был переполнен, они с трудом протиснулись в него, вжались в угол на задней площадке у самого окна, и Роман принялся называть улицы, по которым они проезжали, площади, какие-то памятники, магазины, рассказывал, что в каком продают...
— Хороший город, — сказала Вера Петровна. — Чистый.
— И это все, что вы заметили?!
— Мне кажется, что это не так уж мало для любого города.
— Ах да... После вашего поселка это и в самом деле бросается в глаза.
Вера Петровна остро почувствовала уязвленность, ощутила, что в снисходительном отношении к Поронайску Роман идет дальше, его пренебрежение захватывает и ее, пусть самым краешком, пусть невольно, без злого умысла, но захватывает. Пришло такое ощущение, что Роман не сам по себе, с ним заодно и эти высокие дома, обложенные массивными блоками из красного гранита, эти улицы, каштаны, министерства, троллейбусы, министерские двери в два человеческих роста, бумаги, раздувшие его портфель, бумаги, в которых судьбы, события, решения. Все это у него в тылу. А что в тылу у нее? Перекошенный, подтекающий кабинетик в поликлинике на противоположной стороне земного шара, две сотни метров деревянных тротуаров, больные старухи, которые приходят на прием, когда уж совсем одичают от одиночества...
Подумав об этом, Вера Петровна только сейчас осознала постыдность своего поступка — приехала, словно и не сомневалась, что этим осчастливит Романа. А ее приезд не стал для него даже настолько важным, чтобы отложить бумаги до понедельника. Не отложил. И не очень огорчился, не подписав их. «Ну что ж, — решила Вера Петровна, — все правильно. Было бы хуже остаться дома и маяться в бесконечных раздумьях и колебаниях. А тут одним махом — и сразу все на местах». Вера Петровна с облегчением почувствовала легкую отчужденность к Роману, усмехнулась его напряженности, с которой он бросался к названию улиц, к каждому памятнику, магазину, проплывающему за окном троллейбуса, опасаясь в чем-то разочаровать ее. Она уже прошла через это.
Но обстановка дома озадачила Веру Петровну. Мать Романа, взволнованная приездом гостьи, напекла пирогов, навела в квартире порядок, которого можно добиться ненадолго, да и то к празднику. На столе темнела, серебрилась, искрилась капельками бутылка шампанского, возвышался ярким архитектурным сооружением букет громадных южных цветов, сама Клавдия Федоровна надела новое платье с белым воротничком. Невысокая старушка с загорелым лицом смотрела на гостью с нескрываемым обожанием, покрикивала на сына, посылая его за стаканами, за тарелками, вилками, тот послушно бегал, и постепенно исчезала из его глаз министерская озабоченность, на Веру Петровну он поглядывал с удивлением, будто не ее встречал на вокзале, будто не с ней мотался по городу в переполненных троллейбусах. Переодевшись и приняв душ, Вера Петровна и сама почувствовала, что выглядит неплохо. Она не хотела надевать халат, но настояла Клавдия Федоровна, увидев в этом возможность сразу перевести их отношения в домашние. И действительно, за общим столом, подпоясанная узким пояском, который так выгодно подчеркивал талию, Вера Петровна казалась близким человеком, и это ее превращение, похоже, озадачило Романа.
Но Вера Петровна оставалась сдержанной, твердо помня, что через два дня ей уезжать и что Роман ни словом не возразил против ее отъезда. А поулыбаться, пошутить, отдать должное пирогам и шампанскому — пожалуйста, уж коли Николай Николаевич их общий друг, который живет где-то очень далеко отсюда и который прислал привет и литровую банку красной икры. Вера Петровна охотно улыбалась, рассказывала о своей работе, о Николае Николаевиче, уважении, которым он пользуется в городе Поронайске, где его знает каждая собака, простите, каждый житель от мала до велика. И ни разу не дала понять, что приехала показаться, познакомиться, понравиться.
— Переезжайте в Киев, Верочка! — воскликнула раскрасневшаяся Клавдия Федоровна, но смотрела почему-то на Романа.
— В Киев? — беззаботно переспросила Вера Петровна. — Это сложно. Государство строго следит за тем, чтобы в хороших городах не было лишних людей.
— Да какая же вы лишняя?! — возмутилась Клавдия Федоровна. — Ни одной минуты вы не почувствуете себя здесь лишней! Роман, ты слышишь?!
— Все сложности только издали кажутся непреодолимыми, — произнес Роман. — А при ближайшем рассмотрении они оказываются... не столь уж серьезными.
Нет, не было в его словах ответа на вопрос Клавдии Федоровны. Не поддержал он ее приглашения перебираться в Киев, не заверил, что Вера Петровна действительно не почувствует себя здесь чужой.
— Вы слышите! Решайтесь, Верочка!
— Решаться на что?
— Ну, как... Роман! Скажи что-нибудь?!
— В Киеве много медицинских учреждений, работу найти несложно. В крайнем случае поможем, у меня есть к кому обратиться...
— А какой случай вы называете крайним? — спросила Вера Петровна, рассматривая цветы на столе.
— Когда возникают трудности, когда приходится прибегать ко всевозможным усилиям, чтобы преодолеть препятствие.
— Вы думаете? — рассеянно спросила Вера Петровна.
— Да! — с преувеличенной твердостью сказал Роман. — Я всегда сначала думаю, а потом говорю.
— Какое хорошее качество! Но мне кажется, время ваших слов не пришло, ведь вы еще думаете, верно?
— Верочка, вы начинаете кусаться, это мне нравится.
— Наконец-то хоть что-то вам понравилось во мне, — рассмеялась Вера Петровна. — А то я уж совсем пала духом.
— Но ведь и вы, Верочка, еще думаете, — заметила Клавдия Федоровна.
— О! Я вообще сначала поступаю, а уж потом думаю, разве нет? — После шампанского Вера Петровна могла себе позволить рискованные слова.
— Из чего же это видно? — спросил Роман несколько оскорбленно, хотя и непонятно было, что вызвало его обиду.
— Это видно из того, что я здесь, а вы все еще дома!
— Вера, да с вами опасно разговаривать! — восхитился Роман.
— Только разговаривать со мной и опасно, — успокоила его Вера Петровна, не желая замечать двусмысленности своих слов.
Роман посмотрел на нее озадаченно, склонил голову набок, обдумывая услышанное, потянулся к бутылке, но она оказалась пуста.
— Ничего, я принесу, — сказала Клавдия Федоровна, поднимаясь. — Здесь недалеко один магазинчик, там бывает... А вы пока поговорите. — Она выразительно посмотрела на сына.
— Что вы, Клавдия Федоровна! — воскликнула Вера Петровна. — Не надо! Откровенно говоря, я сижу из последних сил, у нас уже глубокая ночь, я попросту засыпаю!
— Ничего. Пройдусь, подышу, а то я слегка захмелела. Я постелю вам, Верочка, в комнате Романа, а он устроится в общей.
Клавдия Федоровна ушла. Роман с шалым блеском в глазах поглядывал на Веру Петровну, пока она убирала со стола, мыла посуду. Потом направился к проигрывателю, покопался в пластинках и поставил Пугачеву. Что-то, видно, перекликалось в его душе с раскованностью певицы и безудержностью чувств, которые она воспевала. А пела она о том, как некий чудак, до смерти влюбившись в заезжую красотку, взял да и в одночасье распродал все свое имущество — дом, кое-какие художественные ценности и на вырученные деньги накупил цветов, исключительно красного цвета, что должно было говорить о страстной его любви. Цветов оказалось так много, что он завалил ими всю площадь перед домом, где остановилась красотка. Неизвестно, как она отнеслась к такому объяснению, но наутро поспешила покинуть и этот город, и странного типа в задрипанных штанах. Больше она сюда не приезжала, но до конца жизни оставалась потрясенной невиданным зрелищем заваленной цветами площади. Происшедшее с лихвой окупало все огорчения и беды, которых немало случалось в их жизни...
— Вера! — растроганный цветочной историей, произнес Роман. — Простите меня, но сегодня... вы просто обалденная!
— Ха! — легкомысленно воскликнула Вера Петровна. — Вы не видели меня вчера! Но лучше всего я выгляжу в начале недели.
— Почему? — опешил Роман.
— Отсыпаюсь за выходные.
— Нет-нет, вы действительно обалденная.
— Скорее обалдевшая.
— Я, конечно, понимаю рискованность своего комплимента, но ничего не могу с собой поделать. Возможно, это словцо и отдает вульгарностью, но оно внедрилось в нашу речь! Значит, какие-то струны современного человека оно затрагивает, как вы думаете, Верочка?
— Не знаю. — Вера Петровна передернула плечами. — Словцо достаточно... сильное. Возможно, в нем что-то есть. Я пока обхожусь.
Дома, в свободных брюках на резинке и рубашке навыпуск, Роман не казался полным. Вера Петровна уже не замечала маленьких глаз, второго подбородка, наметившегося животика. Роман был оживлен, хотел ей понравиться, развлекал песнями и разговорами... Чего еще? Он взял ее за руки, усадил на диван, сам сел рядом, совсем рядом.
