Надзиратель недоверчиво посмотрел на нее, минутку подумал и опустился на табурет.
- Гутарь, но не долго, и без твоих фокусов! А то… - он угрожающе показал кулак.
Аника говорила спокойным, ровным голосом, сама себе удивляясь.
- Вы, конечно, меня сильнее, и силой добьетесь своего, но учтите три вещи. Добровольно я не дамся, исцарапаю вам лицо сколько смогу. Кое-какие следы уже имеются. Объясняться придется и на службе, и дома. Это во-первых.
Молчать я не буду. Начальник тюрьмы не останется в стороне от этого безобразия, тем более, кое-что уже запечатлено на вашем лице, а будет еще больше. Надеюсь, назначат служебное расследование, - написать бумагу у меня займет немного времени. Это во-вторых.
Самое главное, - ее голос стал хрипеть от ярости, - я вас, всю вашу семью после своей смерти не оставлю! Буду приходить по ночам пить кровушку! Ради этого готова отдать душу дьяволу, стать ведьмой с Лысой горы! Чего смотрите? Ведь знаете, за какие дела мне присудили виселицу? Думайте, решайте, а я еще добавлю.
Неожиданно для себя, она ударила его кандалами по голове. Надзиратель упал с табурета и на четвереньках попятился к двери. Потом поднялся на ноги и оттолкнул от себя девушку, в ярости наступающую на него.
- Пошла прочь, ведьма! Не могла по-нормальному сказать, так биться! Губу вот искалечила. Когда пеньковый галстук наденут тебе на шейку, и на нем закачаешься, еще вспомнишь меня! Да поздно будет! - закричал он, открывая дверь. - Если что надумаешь, - стучи в двери! Спокойного ожидания смерти! - бросил он на прощание слова, словно камни, и закрыл дверь.
Аника, горько торжествуя, засмеялась. Сейчас она победила зло, но, в итоге, зло победит ее…
«Сколько у меня осталось времени, отведенного для жизни - час, два, три? - печально подумала она. - Что за это время можно сделать и что нужно? Разве что воспоминания - преданные друзья - помогут провести оставшееся время.
Сколько у человека жизней? В двадцать один год их у меня - две. Одна из них - счастливое детство в Херсоне, сухой ветер причерноморских степей, бескрайние плавни низовьев Днепра, любящие родители, трагическая смерть отца, переезд в златоверхий, торжественный Киев к дяде Людвигу, брату отца. Его семья, так радушно и гостеприимно принявшая меня.
Марья Ивановна, тетя Маша, жена дяди, - беспокойное любящее сердце, скрывающееся за внешней сухостью и педантичностью. Дядя Людвиг добродушно подсмеивался над ее педантичностью:
«Я слишком стал русским, и, чтобы хоть немного почувствовать себя немцем и не забыть традиционно присущие нам качества, я женился на тебе!»
Дочери-близнецы, мои кузины, на три года младше меня - так похожи внешне и так не схожи характерами: хохотушка-болтушка Марта, с постоянным лукавым блеском глаз и острым язычком, и задумчивая, немногословная Ольга, обожающая музыку Вагнера и трагические спектакли театра Соловцова. Может, она предчувствовала трагический конец своей жизни?! Упокой, Господи, их невинные души! Пока жива, буду денно и нощно молиться за них.
Учеба в Екатерининской женской гимназии, затем в женском университете святой Ольги, который так и не удалось окончить… Уже было пошито выпускное платье, которое так и не довелось надеть.
Прогулки по шумному, помпезному Крещатику, строгой, торжественной Владимирской улице, тенистым аллеям Бибиковского бульвара, вычурному Печерску с его причудливой архитектурой. Сколько жарких споров вызывали архитектура дома-замка барона Штейнгеля и караимская кенаса на Большой Подвальной, дом с химерами архитектора Городецкого! Как мы с подружками любовались росписями Васнецова, Врубеля, Пимоненко во Владимирском кафедральном соборе, канонической строгостью древних фресок Михайловского Златоверхого и Софиевского соборов!
А загадочность и отрешенность от мирской жизни подземных церквей Печерской Лавры при трепетном свете свечей!
Бесчисленные парки Киева! Я любила гулять в парках, как бы купаясь в веселой зелени весны, лета или в печально-торжественном золоте осени. Сколько верст пешком мы прошли вдвоем с Мишей по аллеям Царского, Николаевского парков, Шато де Флер, по саду Купеческого собрания! А какой озорной набег мы совершили на закрытый для посторонних парк «Кинь грусть»!
Пешие походы в Предмостную слободку по Николаевскому цепному мосту, лодочные поездки на Труханов остров. Плеск весел в темной днепровской воде неразрывно связан с традиционными ужинами в ресторанах «Босфор», «Аквариум», прогулками по парку, причудливому зимнему саду «Эрмитажа» и весельем русской оперетки. Какие наполовину шутливые планы мы строили: устроить свадебный лодочный кортеж и обвенчаться на этом острове в Елизаветинской церкви.
Бедный Миша! Упокой, Господи, твою душу! Смертью ты уже искупил свой грех, и я молю небеса, чтобы они смилостивились над тобой! За свою судьбу я тебя простила, а у н и х ты сам попросишь прощения на небесах!
Вторая жизнь началась вместе с болезнью и неожиданной смертью Ольги, а затем и Марты. Их похороны прошли так быстро, одни за другими, что, казалось, это были одни похороны. Дальнейший калейдоскоп событий подхватил меня, как бурный поток листочек, и понес в ужасающую действительность, совсем не считаясь с моими желаниями.
Самоубийство тети Маши, снова похороны, странная болезнь дяди и, наконец, следствие. Облик следователя, господина Брюквина, являлся мне во сне и наяву. Обрюзгший, с холодными серыми глазками-ледышками за очками в тонкой золоченой проволоке-оправе, в потертом синем сюртуке, вечно несвежей рубашке, с таким же несвежим дыханием, сидящий за поцарапанным письменным столом, покрытым зеленым сукном, он безжалостно взял мою жизнь, мою честь, мое имя и растоптал своими грубыми ботинками, покрыв меня позором коварства и вероломства, как отравительницу своих родных и благодетелей.
Я отравительница!? Я вероломно убила-отравила своих кузин, Марту и Олю?! Я инсценировала самоубийство тети Маши?! Я отравила своего родного дядю Людвига, который заменил мне отца!?
Я не убийца, это он убийца, тройной убийца! Это он довел до самоубийства перед судом мою мать, отчаявшуюся из-за позора и всеобщего презрения. Это он вынудил Мишу покончить с собой и узаконил на суде мою вину в убийстве. Гореть вам, господин Брюквин, в геенне огненной тысячи лет! Взываю о мщении вам! Так пусть исполнится то, что сказано в Писании в отношении таких, как он:
Пусть забудет его утроба матери,
Пусть лакомятся им черви,
Пусть не останется о нем память.*
______________________
* Иов, XXIV, 20
А я понесу крест на собственную Голгофу безропотно, безвинно и искуплю своей мученической смертью Мишины грехи».
И вновь ей на ум пришли строчки четверостишия, которые недавно прочитала жандарму, только сейчас она изменила вторую строку:
Я буду любить тебя вечно,
И смерть я приму за тебя.
Что жизнь? Ведь она быстротечна…
Душа - не умрет никогда!
«Круглый деревянный павильон с панорамой «Голгофа» возле Александровского католического костела, куда я ходила гимназисткой в сопровождении классной дамы, затем студенткой. Как завороженная, смотрела на сожженный безжалостным солнцем неземной ландшафт Лысой Горы - Голгофы, на мизерные фигурки людей, пришедших, в основном, из любопытства, а может даже возрадоваться чужому горю.
Мизерные, по сравнению с титанической сущностью происходящего события, не понимающие, в силу скудости своих умишек, какое историческое событие, действо происходит перед их глазами. Смотрела, стараясь проникнуть в сущность казнящих, казнимых и любопытствующих. Были и небезразличные, но их было мало, совсем, как в наше равнодушное время.
Три жалкие человеческие фигурки, распростертые на крестах, казалось, ничем не отличались друг от друга. Искупительная жертва за все человечество одного из них - Сына Божьего… Я не могу принести искупительную жертву во имя всего человечества, как Иисус, но во имя одного, которого уже нет, я принесу. Во имя спасения твоей души, Миша! Смилостивься над ним и надо мной, Господи!».
Аника стала на колени и начала молиться. Стоять на каменном полу было больно, холодно, и вскоре ее тело стала бить мелкая дрожь. Помолившись, она взобралась на соломенный тюфяк с ногами, пытаясь согреться, закуталась поплотнее в арестантский халат, и прикрыла глаза. Нет ничего хуже ожидания, но что может быть ужаснее ожидания смерти? Ей не верилось, что завтра ее уже не будет. Встанет солнце, освещая сонный город, который постепенно будет наполняться жителями. Первыми выйдут на улицу дворники, молочники и булочники, затем потянутся мастеровые, рабочие, по бесконечной Александровской улице тронется в первый маршрут трамвай, соединявший Печерск и Подол, начнут открываться лавки, магазины, распахнут свои двери училища и гимназии. Будущие выпускницы 1913 го1 да женского университета святой Ольги, пользуясь свободным временем, вместо подготовки к выпускным экзаменам разбредутся кто куда: в синематограф на фильм с участием божественного Валентино, к модисткам - добавлять последние штрихи к бальному наряду, или в кондитерскую - посудачить о делах насущных. Возможно, темой их разговора будет и она, бывшая их подружка, а теперь смертница, отравительница, заклейменная презрением за то, что не соврешала. Неужели ее жизнь, через несколько часов прервется?
