И некоторые приходят не просто с затверженным текстом, они приходят как на настоящую кинопробу, и кажется, что минимум два часа провели сегодня перед зеркалом (Рита, например). Одетые, чтобы сразить наповал. Волны аромата. Им не хочется, чтобы причиной считали небрежение по этой части. Они решились, но у них есть гордость.
Врач, адвокат, специалист по кастингу…
Но она, хоть и была недешево одета, не казалась одной из кандидаток в звезды. Черная куртка — чистый кашемир. Косметика есть, но, можно догадаться, наложена машинально, торопливой рукой, не так, как мажутся иные. Ей не требовалась боевая раскраска, хотя, возможно, именно в бой-то она и шла.
На ум, конечно, всякий раз приходит муж. Думаешь: что тут может быть? Ставишь себя на его место (и они заранее знают, что так будешь делать).
Сорок с небольшим — сорок два, сорок три — и в хорошей форме. Чуть подернутые льдом глаза. Умные, быстрые глаза — лед придает им суровости. Но кажется, что может и растаять.
Выясняется — преподавательница колледжа. Привыкла быть среди собравшихся главной.
Педагоги, даже на учебе от полиции, всегда нагоняли на меня страху.
Умная, и хорошо обеспечена: куртка. До сих пор жила, похоже, без особых забот. Суровость поэтому лежит тонким слоем. Из тех, в ком налет суховатой профессиональной жесткости не мешает увидеть женщину вдвое моложе. Даже девушку.
«Понятно. И вы знаете, кто эта особа?»
Куртку расстегнула, но не сняла, и у нее была черная сумочка из мягкой кожи, которой она дала соскользнуть с плеча на пол. Под курткой черная юбка из чего-то похожего на бархат и кофточка песочного цвета, надетая на белую блузку. В полосе солнца между нами ее колени искрились почти как мишура. Вид не такой, как у обычных женских колен, которые могут показываться из-под юбки под тем или другим углом, с тем или другим смыслом. Нет — просто освещенные солнцем колени.
Может, в них-то все и дело.
«Да. Ее зовут Кристина Лазич».
«Иностранка?»
«Она из Хорватии».
«Дайте запишу».
Я придвинул к себе блокнот. В какой-то момент полезна деловитость.
«И вы знаете, где ваш муж и мисс Лазич — если она мисс — встречаются?»
«Мисс. Да, я могу дать адрес. Это квартира в Фулеме. Второй этаж. Мы ей снимаем — я хотела сказать, мой муж снимает».
«Понятно».
«До этого — в смысле, до того, как переехала на квартиру, — она жила у нас».
«Понятно».
Я чувствовал, что она смотрит, как я вожу пером по бумаге, точно досадует на мою медлительность. Авторучку купила мне Рита, когда выведала мой день рождения. «Это стильно, Джордж, это выглядит как надо. Именно авторучка, а не какая-нибудь шариковая дрянь».
Авторучка. Черепаховая. Слово употребила опять-таки Рита.
«Понятно. И вы хотите, чтобы я… взял вашего мужа и мисс Лазич под наблюдение? Чтобы предоставил улики?»
«Нет».
«Нет?»
«Нет. Все это уже кончено. Кончено. Кристина возвращается в Хорватию — видимо, через три-четыре недели. Вы не следите за новостями? В общем, это дело решенное. Она летит домой. Я хочу, чтобы вы поехали за ними в аэропорт и посмотрели. Больше ничего».
«Правильно ли я вас понял? Все уже кончено — в смысле, между вашим мужем и мисс Лазич?»
«Да».
«Но вы сказали — за ними. За ними в аэропорт. Ваш муж будет провожать мисс Лазич?»
«Да. Провожать и прощаться. Это… последняя уступка. Его последние три недели».
«Но… если все позади, если она уезжает, почему вы хотите, чтобы я за ними следил?»
Первая настоящая пауза. Первое подрагивание губ. Вид такой, словно вот-вот в чем-то сознается.
«Хочу убедиться, что она действительно улетела. Что они действительно поехали в аэропорт. И если поехали, что она действительно села на самолет — в смысле, одна и на этот. Что они не улетели вдвоем. Куда-нибудь, каким-нибудь рейсом. Сделаете это для меня? Поехать, проследить за ними и рассказать мне, как все было».
Вдруг что-то умоляющее — как будто просит друга об одолжении.
«Конечно».
Я подумал: работа — легче легкого. Деньги за так. Можно Рите перепоручить.
Но я увидел блеск в ее глазах. Тающий лед. У иных — извержение, наводнение. А у иных просто в глазах стоит влага. Не факт, что этим все ограничится, но пока лучше притвориться, что ничего не вижу.
И все время держалась за ремешок сумочки, крутила между пальцев, как поводок собачки.
«Конечно, я все сделаю, миссис Нэш, никаких затруднений. Но нужны кое-какие сведения. Дата и время вылета — предполагаемого вылета. Номер рейса. Это будет Хитроу? Они поедут из квартиры, о которой вы сказали? В машине вашего мужа? Да? Какая у него машина?»
Слезы и не текли, и не высыхали.
«И хорошо бы фотографии их обоих, если сможете. Для идентификации. Кстати, а кто ваш муж по профессии?»
Перехожу Бродвей обратно и сворачиваю в переулок, где всегда ставлю машину. Если Рита смотрит, сейчас потеряет меня из виду. Впрочем, захочет — может запереть офис, выскользнуть наружу и следовать за мной хоть весь день. Сработает аккуратно — я и знать ничего не буду. Под надзором своих подчиненных — своего единственного. Вот оно как может обернуться. Учишь их…
Машина, которую по давнему соглашению, подкрепленному арендной платой, я оставляю у боковой стены склада Ли, за какие-нибудь два часа превратилась в холодильник. На крыше — овал нерастаявшего инея.
Кладу цветы на заднее сиденье. Обертка (серебристые и белые полосы) почти что и не нужна: все равно разверну и положу их так. Там можно брать специальные маленькие горшочки — не знаю, откуда их привозят. Может быть, из цветочных магазинов. И на кладбище наверняка есть водопроводные краны. Но сейчас ноябрь, холодно — все равно цветы долго не протянут. Они, честно говоря, тоже не очень-то и нужны. Мысли — вот все ради чего.
«Сделаешь это за меня, Джордж?»
«Конечно».
Не знаю, как она переживет этот день. Этот вечер. Двадцатое ноября. Второй год — легче ли он первого? Отбытое время — помогает? Лечит? Приближает к тому, чтобы ты мог сказать (хотя разве такое мыслимо?): это был другой человек, не я?
Как твоя детская фотография, которая смотрит на тебя из другого мира, с другой планеты. Неужели это и вправду я? А ребенок глазеет на тебя так, словно тоже знать тебя не знает, видит первый раз в жизни.
Время — на тебя ли оно работает?
Запускаю мотор. Опять во рту этот темный привкус. На стене блеклая старая надпись: «Сантехника Ли». Выруливаю из полутьмы на яркий свет переулка, забирая себе весь мрак с приборного щитка.
«Конечно сделаю. Съезжу и цветы положу».
И расскажу потом.
Сегодня впервые так вышло (хотя всего из двух раз), что этот день и мой визит совпали. Может, такого больше и не случится. Каждые две недели (и это не всегда четверг). Два года сегодня, и мы не знаем точно, сколько осталось. Восемь, если повезет. Может быть, девять. Пять до тех пор, пока мы будем знать наши шансы. К тому времени ее опять куда-нибудь переведут. Обойдет всё по кругу. Но за два года ей (нам) одно стало известно точно, и думать об этом больше не надо: я буду с ней до конца, буду приезжать сколько понадобится.
И где бы она ни оказалась…
Позади то время, когда она смотрела на меня холодно, чуть ли не с ненавистью. (Это было ей нужно, я знал, — обратить себя в лед.) Вы не выдержите, Джордж, отступитесь, вот увидите. Давно позади тот день, когда она в первый раз позволила взгляду измениться — пусть и без слов. Пожалуйста, придите еще. Пожалуйста, через две недели.
Теперь это уже опять другой взгляд. Всего лишь взгляд, обращенный ко мне, взгляд, который мог бы пройти сквозь стену.
Что бы я без тебя делала, Джордж?
В тюрьме бы сидела, что же еще.
Еще восемь лет. Может быть. Пять, пока мы получим хоть какое-то представление.
Фотография пятилетней Сары. Я хотел иметь ее детский снимок, сам не знаю зачем. Она сказала мне, где найти альбомы, отдельные карточки, всю коллекцию разных вещиц, памяток, которые сохранили ее родители. (Слава Богу, сказала она, что они оба умерли.) Сокровища из другой жизни.
«Сожги все это, Джордж. Сожги к чертям».
Но я не стал. Я теперь тайный хранитель этого музея (думаю, она знает).
И там — хотите верьте, хотите нет — в белом рельефном паспарту, за листком тонкой матовой бумаги обнаружилась ее фотография в возрасте примерно пяти лет. И сделана она была в ателье моего отца — его штамп на обороте — на Чизлхерст-Хай-стрит в пятьдесят каком-то году (она жила тогда совсем рядом — в Петтсвуде).
Надо же, что лежит и ждет своего часа.
Солнце ощутимо греет через ветровое стекло, но на улице все ежатся в куртках и пальто, кутают подбородки в шарфы. Я еду по Бродвею, миную железнодорожную станцию и попадаю на Уимблдон-хилл. Из моей части Уимблдона, из нижней, — в изысканную часть, в ту, что на холме. Проезжаю Уорпл-роуд, потом направо по Вудсайду, потом налево по Сент-Мэриз-роуд и оказываюсь в богатой деревьями, ухоженной, тихой зоне с далеко отстоящими от улицы домами, с лужайками, подъездными дорожками, живыми изгородями и сигнализацией против взломщиков. С осененными листвой крышами.
