— Краном бы сверху, — сказал Гришка. Шофер проснулся, набросился на Каменюку:
— Вам бы головы поотрывать за такие мосты! Руки у вас поотсыхали! Полна деревня мужиков, мост не можете починить!
— А на черта мени здався цей мост! — отвечал Каменюка. — Шо я тоби, заведующий цього переезда? Кто вообще тебя просил на мост ехать? Мост для виду, можно сказать. Это вроде бы как памятник старины, черт патлатый!
— Сам ты памятник старины. В музей тебя надо давно уже сдать!
— Ума у тебя нет, — отвечал Каменюка. — Этот мост и есть как раз музейная редкость. Очи у тебя повылазили: не бачишь, де проезжая часть, — и Каменюка указал на следы.
Пока перебранивались шофер с Каменюкой, Иван Давыдович подошел к колесу, клешнями борт машины своими подцепил, дрогнула машина, шифоньер трехстворчатый зашатался наверху.
— А ну подсобить, хлопцы! — крикнул натужно Иван Давыдович.
Облепили мы борт машины, приподнялась она и покатилась, набирая скорость, так что шофер едва успел вскочить в нее.
От бумажек моих снова отказались. И Каменюка отказался, и Злыдень отказался, и Иван Давыдович отказался. Последний стоял уже со шпалой под мышкой, и рядом с ним — его сослуживцы, и лица у них светились добрым светом: дело сделали.
Я обошел с Каменюкой огромную территорию, и он рассказал мне, что главное здание усадьбы построено по проекту архитектора из Петербурга.
— Не то Расстрельный, не то Расстрельнов, — добавил он. — Та их усих писля революции постреляли. А теперь, кажуть, закон выйшов, шоб охранять и восстанавливать все.
Мы вернулись. Мама беседовала с Иваном Давидовичем.
Удивительная способность моей мамы с любым народом общий язык находить. Я прислушался. Она рассказывала о том, как на Севере мы жили, какое молоко там кусками тарелочными продают, на каких оленях ездят. Не преминула сообщить и о том, какая холодина по утрам была в нашей единственной комнате в общей квартире: на одной стенке градусник показывал не выше пяти, а на другой восемь, а все равно можно было жить, рассуждала моя говорливая мама. Я посмотрел на нее строго: не любил я разговоров про бедность нашу. Мир всегда казался мне прекрасным, и я в этом мире ощущал себя бесконечно богатым: жил не иначе как в хрустальных дворцах, где на каждой стенке было не ниже двадцати градусов, а может быть, и вообще никаких стенок в этих дворцах не было, а был один струящийся свет. Так вот, посмотрел я на маму сурово, она ответила мне веселым взглядом: «Не боюсь тебя», а потом растерянно улыбнулась и вздохнула тяжело:
— Везде жить можно, где люди есть.
Я потом побывал в домах Каменюки, Иван Давыдовича, Гришки Злыдня: хоромы. Впрочем, мне и мое новое жилье казалось тогда необыкновенным. Рядом с гаражом в полуразваленных конюшнях Бантова сохранилось что-то почти жилое, напоминающее флигель. Вместо стекол — толстое рубленое железо. Красоты маловато, конечно, но зато защитность надежная. Была в комнатушке и печка, глина на ней потрескалась, кое-где отвалилась, но Каменюка о добротности очага сказал потом, что сам его сложил вместе с Гришкой Злыднем.
Освободили мы комнатку от разной всячины: лопаты и грабли вынесли наружу, цемент оттащить помог Иван Давыдович в мешках бумажных, мама мусор вынесла, пол вымыли и даже две кровати нашли и стол с фанерой облупившейся. Только шифоньер не влезал никак ни в узкие двери, ни в окна так и стоял, клеенкой накрытый, под небом.
В комнате мама половички расстелила, скатерть на стол набросила, занавески и ковер повесили, а еще я забил прямо сквозь ковер два гвоздя, на один повесил ружье, а на другой шпагу, призовое мое оружие, — награда и за личное участие в соревнованиях, и за тренерскую работу.
— А шо це за сабля у вас? — полюбопытствовал Злыдень.
— У всех дети как дети, а мой фехтованием занимается, — ответила мама.
Мы ужинаем, и Каменюка с нами ужинает, и Гришка Злыдень, только Иван Давыдович со шпалой под мышкой ушел: хозяйка ждет.
— Куркуль, — сказал ему вслед Каменюка.
— Дэсь щось вкрасты, — сказал Злыдень осуждающе. — Бачилы, як мишок с цементом в бурьяны кынув?
— А мне нравится Иван Давыдович, — сказала мама.
— А ничего мужик, — ответил Каменюка.
— Мужик что надо, — заметил Злыдень.
— Ну и силища! — поддержал я разговор.
— А шо тому бугаю зробыться? — заключил Каменюка. — Это от у Гришки радикулит — ни встать, ни сесть…
— Потому и в ватнике? — спросил я.
— Ох и радикулит! — ответил Злыдень.
— Ну и что, вправду здесь что получится с интернатом этим? — спросил Каменюка, которому надоело про Гришкин радикулит слушать.
— Приказ есть школы будущего строить, — ответил я.
— У бурьяни прямо? — съехидничал Каменюка.
— Вырвем бурьян. Завтра же начнем рвать, — сказал я.
— Да-да, — улыбнулась мама, обращаясь к Каменюке. — У моего сына фантазии в голове.
— Фантазии — это хорошо, — отметил Каменюка и добавил: — Кажуть, в интернаты одну хулиганью сдают. Как же их, паразитов, тут удержать можно будет?
— Не удержать, — подтвердил Злыдень. — Посбигают.
Каменюка наслаждался тем, что одержал верх в только что родившемся споре: и Злыдень, и мама были на его стороне. И я понимал, что настал момент, когда я должен обнажить шпагу, должен заиграть своими педагогическими доспехами.
— Вот в этих книгах, — сказал я, вытаскивая из ящика Оуэна, Фурье, Песталоцци, Макаренко, — научно доказано, что многие беды происходят оттого, что воспитание строится на паразитической основе. Фурье, например, говорит, что на первом месте стоят домашние паразиты: женщины и дети.
— Так и написано? — спросил Злыдень.
Я показал ему книгу.
— И правда, Петро! — закричал Злыдень. — Я своей Варьке и детворе всегда говорил: «Паразиты!»
— Ну яка ж Варька твоя паразитка? — спросил Каменюка. — И у колхози работает, и по дому как сатана крутится.
— Шо правда, то правда — крутится, паразитка.
— А от детвора отучилась от труда. Отвыкла. Лупить их, барбосив, надо. По печенкам бить, тогда и порядок будет. Или каким другим путем надо идти? — спросил у меня Каменюка.
— Определенно другим, — сказал я совсем уверенно.
— А як? — спросил Злыдень.
— А так, что все дети начиная с первого класса будут участвовать в производительном труде, заниматься искусством, спортом, овладеют разными ремеслами…
Я разошелся. Сыпал цитатами и терминами: гармоническое развитие, хозрасчет, миллионный доход, сельский труд и настоящее производство.
— Производство? — удивился Злыдень.
— Может быть, завод, а может быть, фабрика.
— И шо Омелькин скажет на это? — спросил Каменюка, показывая всем, что знаком с Георгием Ивановичем Омелькиным — начальником учебных заведений железной дороги.
— Омелькин дал нам задание разработать проект соединения труда с учением и искусством, — ответил я важно.
— Ну-ну, — сказал Каменюка, подымаясь из-за стола.
Я проводил моих новых знакомых.
Обворожительная теплая ночь плыла над Новым Светом. Бурьян стоял не шелохнувшись. Черная фигура в нем затерялась: это Иван Давыдович уносил под мышкой мешок с цементом, припрятанный в густой траве.
Дух преобразований витал над моей воспаленной головой, когда я ходил по огромной территории, обнесенной высоким забором с воротами, поставленными его превосходительством, председателем земства, графом Байтовым. Ворота литые, чугунные, с орнаментом изящным, со шпилями симметричными. Эта территория, вся заросшая, но восхитительная в своей забытости, накаленная солнцем и теплом, льющимся из нагретых трав, была вынесена за скобки Нового Света, брошена на самую окраину — ограда с двух сторон, а с третьей — парк-дендрарий, посаженный бывшим крепостным садовником Максимом Дерюгой, а с четвертой болото и река Сушь, вся в камышах, местами с водой, даже глубокой, с огородами по ту сторону.
Отрезанность от общей жизни я воспринял как дар, ниспосланный мне самой судьбой. Мои воспитанники — дети природы, солнца, дети этой прекрасной, теплой, восхитительной плодородной земли. Здесь, на вольном воздухе, среди полей и дубрав, речушек и озер, они мигом окрепнут телом, душой очистятся. И это очищение способно стать естественным основанием настоящего гармонического развития. Просматривая личные дела ребятишек, еще там, в омелькинской конторе, я обратил внимание на множество заболеваний (неврологические, желудочные, легочные) — и сосчитал: около пятидесяти шести процентов детей было нездорово.
Мне рисовались картины оздоровляющего труда на полях и огородах, в садах и теплицах. Двести гектаров земли значилось за бывшим новосветским домом отдыха — и эти двести гектаров передавались школе-интернату. Здесь были и старые мастерские, была и сельхозтехника — допотопные тракторы, сеялки, бороны и даже комбайн.
