Йоши славен тем, что часто находит на улице разные вещи. Ну наверное, не чаще, чем мы с вами. Но только большинство людей мимо вещей на улице проходят, а он не такой. Он обязательно подойдет, посмотрит, поговорит. Иногда домой приносит. Вот недавно принес исправный телефонный аппарат, из породы «электронный секретарь». Аппарат был как раз нужен, потому что старый совсем из ума выжил. Подключили, работает нормально. А потом я заметила, что, стоит его отсоединить от сети, а потом воткнуть по новой, он начинает так дисплейчиком подмигивать, вроде бегущая строка. WELCOME PASHA.
Пытались мы эту хрень отключить, но ничего не вышло. Не мы же программировали, как это делается, не знаем. И вот каждый раз, когда телефон приветствует загадочного Пашу, у меня внутри что-то поднывать начинает. То ли я такая сентиментальная стала, ну не могу видеть просто эти проявления самурайской верности. Так и хочется сказать электронному секретарю, мол, выкинул тебя Паша, не нужен ты ему больше. Поплачь и забудь. Может, он вообще умер. Нет, салют мальчишу, и все тут! Невольно начинаешь думать: а что, если на такую верность способны нынче только машины?.. Нет, наверное, когда у этого телефона внутри что-то перегорит, он забудет про Пашу и станет самым обычным телефоном. С людьми так же. Они сначала верны, а потом у них внутри что-то перегорает, разве нет?..
Мне было двадцать восемь, и это был мой первый запой. Может, с медицинской точки зрения запоем это и не было, но алкоголь я пила ежедневно, примерно с октября. Каждый вечер в одном и том же баре, кроме понедельника и вторника, когда бар был закрыт, а я пила дома. Я была одной из достопримечательностей этого бара, врытого глубоко в мерзлую сибирскую землю. У меня там даже персональное креслице имелось в душном и длинном чиллауте, где на стенах портились от сырости изумительной красоты картины — всего сто долларов каждая. Но у тех, кто в этом баре бывал, такие деньги не водились. Однажды февральским вечером, сидя в креслице с не помню уж там какой бутылочкой пива, я любовалась висящей напротив картиной: то ли зебра, то ли собачка с невыразимо печальными глазами ждет кого-то на изумрудном лугу. Потом заметила, что на скамейке под картиной сидит молодой человек и смотрит на меня. В этом, конечно, не было ничего удивительного: на то я и достопримечательность. Его лицо показалось мне красивым, а мне как раз пора было уходить. Я так и сказала ему: «У тебя красивое лицо. Хочешь меня проводить?» Он, конечно, хотел. По дороге он пытался развлечь меня беседой, но мне не хотелось слушать. Как ни странно, мне и потом почти никогда не хотелось, хотя ему наверняка было что сказать. Я велела ему купить пива, семечек и презервативы. К семечкам мы не притронулись.
Он спал тихо, как ангел, не храпел, не чесался; проснулся с улыбкой и сказал: «Я люблю это утро». Так и сказал. У него даже изо рта не воняло. Есть люди, которые перед сном вспоминают все гадости, произошедшие с ними за день, плачут в подушку и хотят сдохнуть. Есть и такие, которые ненавидят мир с утра только за то, что в нем проснулись. Но эту фразу я не слышала больше ни от кого, ни до, ни после. Улыбка у него была как у доброго доктора, только, пожалуй, немного малахольная, потому что очень уж долгая. Не знаю зачем, но мы начали встречаться. Встречались в баре, потом шли ко мне или к нему, почти каждый день. Он покупал мне четушки — водку или коньяк. Мы беседовали, и почти всегда мне было скучно, и я постоянно ему об этом говорила. Рассказывала бесконечные истории о том, как я жила, пока от меня не уехал Йоши. Показывала фотокарточки, ставила записи, читала стихи. Иногда я ревела, и он меня успокаивал. А я открывала платяной шкаф, вдыхала Йошин запах и снова ревела. Я была нездорова, и он ставил мне уколы. Если пропускал, то расстраивался. Его девушка, которую он очень любил, тоже от него уехала, причем в тот же город. Мы так и говорили друг другу: «Ты же знаешь, я не люблю тебя». Мы говорили это друг другу, как влюбленные, которые говорят, что любят.
Его задевало то, что мне с ним было скучно, и иногда мы пытались устроить какой-нибудь «экстрим»: ночью пили водку на местном рынке, закусывая пельменями из пластиковых стаканов, а потом прыгали с гаража в сугроб. Только это было не весело. Он втихаря писал картины маслом и подарил мне одну неоконченную. Она была наполовину желтая, наполовину голубая — то ли небо над степью, то ли берег моря. Мне она нравилась. Я повесила ее в кухне.
Мы встречались два месяца. Началась весна, и мы стали планировать путешествие. У него была куча знакомых в Европе, но он плохо говорил по-английски и плохо по-немецки. Я могла бы ему переводить. Это должно было быть долгое и увлекательное путешествие, и, когда мы его планировали, было не скучно. Потом он купил автомобиль. Я успела прокатиться в автомобиле один раз. Стыдно признаться, но с машиной он стал нравиться мне больше. Хотя, скорее всего, дело не в моей меркантильности, а просто автомобиль был ему к лицу. Мы ехали в бар. А когда остановились, я как раз начала какой-то монолог со слов: «Если бы я была твоей женщиной…» Он заглушил мотор, посмотрел мне в глаза и сказал: «Ты и так моя женщина». Я не нашлась что ответить.
На свой день рождения я поехала к Йоши в другой город. Я не была уверена, что он будет рад меня видеть, но он был рад. И сказал, что я могу остаться. Я позвонила на работу, позвонила родителям и подругам и сказала, что не вернусь. Всем, кроме него. Однако в чужом городе мне негде и не на что было жить, и еще через два месяца я вернулась. Если бы это был выдуманный рассказ, я закончила бы его так: «А когда я вернулась, оказалось, что он погиб».
Но все это — чистая правда. Просто он больше не захотел со мной встречаться. Наверное, ему стало скучно.
Бланка Нэгра в садовом креслице красит ногти на ногах при свете луны. Она думает о лотерее, в которую только что выиграла шелковое кашне Сергея Леопольдовича. Сергей Леопольдович, обеспокоенный внезапным исчезновением места, в которое привык прятать свой нос, пытается спрятать бесприютный нюхательный орган то в музыкальной шкатулке, то в аптечке. На его песочных часах с кукушкой как раз без четверти одиннадцать, когда поздно подавать утренний кофе. Кукушка вяло ковыряется в песке, ей не прикольно всухомятку. Кукушке одиноко: ее птенцы Тамара и Перепасов остались в чужих гнездах. Тамара убирает в карман фартука чаевые, которые дал ей Перепасов. Она и он разнояйцевые близнецы, вылупившиеся в разное время из разных яиц в разных местах; они совершенно не похожи и потому никогда не узнают друг друга. Перепасов мечтает о Памеле Андерсон. В его мечтах голая Памела, заросшая до самых глаз, стоит с мачете в саду под луной, бешено вращая зрачками. В миг, когда мачете с аппетитным хрустом вонзается в полированную лысину Бланки Нэгры, семя мысленно бьет Перепасову в голову и из его ноздрей вырывается синеватый пороховой дымок. Бланка Нэгра валится на бок, как сноп, вместе с плетеным креслицем, кисточкой в правой верхней руке и недокрашенными шестью ноготками на самой маленькой ножке. Памела, урча, лакомится мозгом. Тотчас Сергей Леопольдович находит шелковое кашне нетронутым за бачком в туалете. Кукушка роняет поздние слезы в песок. Песок намокает и перестает течь. Время в доме Сергея Леопольдовича навсегда останавливается. Тамара зовет метрдотеля; вдвоем они уносят Перепасова в подсобку и крадут из его карманов деньги, документы, ценные бумаги и ювелирные украшения. Все в мире взаимосвязано.
* * *
Когда-то я работала в ночном ресторане официанткой. Сижу как-то на работе, пациентов никого, поэтому прямо в зале, за столиком. Заходит незнакомый мужчина, молодой, нарядный, эффектной наружности. Просто принц какой-то. Спрашивает у меня про кого-то из музыкантов. Я говорю, нет их еще. В восемь придут. И он уходит. Потом возвращается и кладет передо мной на стол конвертик. И снова уходит. Я конвертик открываю, а там красивое такое приглашение на новогодний бал. Собственно, Новый год-то уже прошел, но есть же еще старый Новый год. Была я тогда молодая и горячая, поэтому мне страсть как захотелось на бал. С принцем потанцевать, опять же. Вернулась я домой с работы и девчонкам говорю: такие дела. Ажиотаж начался, надо же все до мельчайших деталей продумать, чтобы и наряд, и карета, и хрустальные туфельки. Готовились тщательно. Я не поленилась в сорокаградусный мороз поехать в магазин за… боа, короче, из перьев, белое мне понадобилось. Светка договорилась с единственным знакомым, у которого был автомобиль, что он меня привезет в Дом художника, где бал, а в полночь заберет. Чтобы не переобуваться там во всякие сапоги-рейтузы, как простые смертные, а впорхнуть и выпорхнуть во всем великолепии.
И вот в назначенный день я надеваю белое платье. Белое боа. Чулки. Туфельки на высоченных шпильках. Парик а-ля сайгонская проститутка, потому как лысая совершенно. Беру длинный черный мундштук и шитую бисером сумочку. Подхожу к зеркалу и обнаруживаю, что сквозь платье просвечивают черные трусы. Ну, что делать. И тут Света вспоминает, что есть у нее в заначке замечательные новые белые трусы, которые как раз сейчас мне подойдут. И предупреждает со смехом, что после двенадцати они в тыкву превратятся. Я надеваю трусы, а внизу у подъезда уже автомобиль «Ока» копытом бьет.
