«Спокоен дух, и ждет, что час настанет».
У него еще сохранилась старая пластинка, уже донельзя заезженная, на которой его мать пела Малера по-немецки. Во всяком случае, он мысленно произнес эти слова сейчас, как молитву, на всякий случай. Затем протиснулся сквозь толпу японцев, прошел сумрачный Анастасис и поднялся по истертым ступеням в часовню Святого Иакова послушать армянскую службу, которую любил больше всего.
Вскоре появилась процессия армян, задержалась у входа в церковь, пока их патриарх целовал камень Помазания. Затем вслед за мальчиками со свечами и монахами в остроконечных клобуках толпа армян города потянулась в часовню, и служба началась. Лукас, по своему обыкновению, встал в сторонке.
Некоторое время он тайком наблюдал, как они молятся, отрешенно и с сияющим взором. В их молитвах ночь всегда темна и каждый далек от дома. Затем — поскольку для некоторых была Пасха, поскольку армянская литургия была столь возвышенной, поскольку это не могло оскорбить его чувств — он склонил голову и зашептал про себя «Отче наш». И еще он уловил бормотание вокруг: своеобразную мантру восточных христиан, немного похожую на повторяющееся «Нам-мёхо-рэнгэ кё»[13], но исполненную бердяевской души.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».
Считалось, что должным образом произнесенные, повторенные, со взором, устремленным внутрь себя, при контролируемом дыхании, слова эти служат человеку на пользу.
В тот самый момент, когда он сосредоточенно повторял это тщетное исихастское[14] заклинание и думал о пылком, глупом увлечении религией, излечиться от которого он и приехал в Иерусалим, от ротонды донесся дикий крик, заставивший его вздрогнуть. Следом по пещерам, взорванным криком, зловещим эхом прокатился душераздирающий вопль, от которого у блаженствующих паломников кровь застыла в жилах. Даже армяне замерли, а несколько мальчиков-служек подбежали к краю яруса посмотреть, что произошло. Лукас последовал за ними и, перегнувшись через перила, глянул вниз.
— Антихрист!
Внизу по освещенному свечами Анастасису дико носился какой-то меджнун — одержимый. Пузатенький, в очках, руки широко раскинуты, кисти рук болтаются; меджнун, похоже, был западным туристом. Он в возбуждении бегал вокруг часовни Гроба Господня, по-птичьи коротко подпрыгивая, и верующие шарахались от него. Потом с воплем проскочил под аркой Мономаха и побежал вдоль стены греческого Кафоликона, задевая лампады, которые, стукаясь друг о друга, закачались на своих цепях. При этом он махал руками, будто крыльями, словно собирался взлететь и парить под сводом, как церковная сова. Лицо его было красно и кругло. Безумные глаза выпучены. За ним гнались мальчишки-служки из православных греков.
С угрожающим видом сумасшедший резко развернулся лицом к преследователям и помчался назад, к часовне Гроба Господня. Большой церковный подсвечник, уставленный свечами, опрокинулся, и люди бросились врассыпную от горящего огня. Комические догонялки продолжались: сумасшедший все бегал вокруг часовни, греки за ним. Вдруг он скинул с себя одежду и бросился к католической часовне Святой Девы Марии. Толпящиеся возле нее католики остолбенели, потом завопили. Монах-францисканец у входа сделал движение, собираясь закрыть дверь.
Затем меджнун начал что-то безостановочно выкрикивать по-немецки. Что-то насчет богохульства, подумал Лукас. Что-то о язычестве и ворах. Потом принялся ругаться, перемежая матерные слова призывами к Богу: «Fick… Gott in Himmel… Scheiss… Jesusmaria». Эхо его криков металось под соединенными сводами храма. Когда греки наконец поймали его, он переключился на английский.
— Воровской притон! — пронзительно вопил сумасшедший немец. — Блудницы! — орал он в сторону строгих молодых католических монахинь в белом одеянии. — Душегубы! Убийцы!
Несколько православных греков затоптали горящие свечи, остальные поволокли своего пленника к дверям, к слепящим лучам весеннего солнца. Там их уже поджидали израильские полицейские, которые приняли его с таким видом, будто не впервой сталкивались с подобным. Армяне вокруг Лукаса с удвоенным усердием возобновили молитвы.
Служба закончилась, и паломники повалили на передний двор, возбужденно обсуждая нелепое происшествие. Солдаты и пограничные полицейские, выстроившиеся цепочкой вдоль дороги к Яффским воротам, выглядели настороженнее и решительнее обычного. Ожидавшие более серьезных инцидентов, они были готовы вывести скопище туристов из Старого города. В то же время они получили приказ дозволять паломникам-христианам свободно ходить всюду где вздумается, чтобы казалось, будто обстановка нормальная и в городе сохраняется порядок.
Скоро он уже шел с неторопливой толпой под сводами арабских базаров между Дамасскими воротами и Харам-эш-Шарифом, Храмовой горой. Лукас самоуверенно намеревался пройти через Старый город, хотя временами собственная уверенность вызывала у него сомнение. Он полагал, что выглядит более или менее как иностранец, а в Мусульманском квартале это было небесполезно. В киоске на базаре, близ мечети Хан-аль-Султан, он купил «Аль-Джихар», газету ООП[15] на английском языке. Не помешает держать ее в руке во избежание нападения, учитывая напряженную ситуацию.
Дамасские ворота с их османскими башнями, проходами и варварскими насыпями крестоносцев были его любимым местом в городе. Он испытывал удовольствие обыкновенного туриста от людской толкотни и пронзительной арабской музыки, несшейся из магнитол, от пьянящих ароматов из открытых мешков с пряностями в тележках возле прилавков торговцев. Палестинцы называли их Баб-аль-Амуд, или ворота Колонны, но Лукасу нравилось их обычное английское название, манящее в дорогу к тайне, внутреннему свету, неожиданному преображению. Он посидел за бутылочкой «спрайта», проникаясь духом ворот, а затем по-донкихотски отправился на поиски более сильных ощущений.
Оба места, где он регулярно бывал, — Христианская дорога и сад на крыше базара — были невесть почему закрыты. Единственным работающим заведением была имеющая дурную славу «ловушка для туристов» в начале Христианского квартала, которая обслуживала Wandervogel[16] и прочий сброд из дешевых гостиниц восточной части Иерусалима. Как во многих барах на палестинской стороне, тут были выставлены изображения христианских святых, чтобы ХАМАС по ошибке не принял хозяев за плохих мусульман.
Три молоденькие, коротко стриженные скандинавки пили минеральную воду за столиком неподалеку от входа. Расположившись в глубине и оглядывая бар, он с удивлением обнаружил за стойкой средних лет палестинца по имени Чарльз Хабиб, служившего барменом в «Караване». Заказал холодный «Хайнекен», и Чарльз принес пиво в ледяном стакане.
— Я только что из церкви, — сказал он хозяину. — Там меджнун появился.
Чарльз был католиком-греком из Назарета. В Иерусалим он приехал через Саут-Бенд, что в Индиане.
— Много меджнунов, — кивнул Чарльз. — Уйма.
— Наверное, Бог призывает их, — сказал Лукас.
Чарльз посмотрел на него с неодобрением.
— То есть, — добавил Лукас, — они внушают такое впечатление.
— Протестанты хуже, — сказал Чарльз. — Им надо бы оставаться в Америке и смотреть телевизор. — Он помолчал, потом глянул на Лукаса. — Ты протестант?
— Нет, — ответил Лукас. Ему стало неуютно под испытующим взглядом Чарльза. — Я католик.
— В каждой религии есть свои меджнуны, — тонко подметил Чарльз.
Ну и ну, это немного новый подход для города, где вопящих младенцев сжигали перед Молохом и столько раз по сточным канавам бежали потоки крови. Но, похоже, каждый год равноденственная луна побуждала людей на все более и более странное поведение, обычно отчасти напоминавшее о Пятидесятнице, — они вдруг захлебывались разноязыкой речью. Когда-то при слове «протестант» представлялась добрая учительница-американка или обходительный церковный иерарх. Но теперь все было иначе. На Пасху устраивалось натуральное шествие; у многих на голове нелепые капюшоны. Англофоны-фанатики с пустыми глазами, идущие с громадными плакатами на груди и спине, вопили в мегафоны. На Виа Долороза появились целые отряды ряженых латинян Христосов, истекающих кровью, настоящей и поддельной, в сопровождении жен и подружек, которые горланили языками или бились в конвульсиях.
В определенных местах ценилась умеренность в выражении веры и религиозного пыла. На одну из Пасх разъяренный горожанин запустил бутылку в группу отплясывавших сальсу, как сбежавшая со съемок демиллевская[17] массовка; бурлящую улицу успокоили только солдаты, выпустив несколько гранат со слезоточивым газом. На что оскорбленные небеса разверзлись, и последовала унылая и покаянная драма под названием «Слезоточивый газ под дождем», знакомая любому погодостойкому студенту факультета надежд и помыслов двадцатого века. Виа Долороза стала настоящим местом скорби. Узкая улочка и ее обитатели порядком хлебнули отравы, а в городских приютах и гостиницах тем вечером мелькало много страдальческих мокрых полотенец.
