Она осталась до утра. Благодарность соединялась в ней с желанием, любовь — с потребностью найти избавление от страха и одиночества. Уолтер неверно понял пылкость и искренность, присущие Верне, и наутро опять заговорил о женитьбе.
Но тьма рассеялась, уступив место погожему дню, в синем небе весело засветило солнце, и, когда от воспоминаний о ночном кошмаре не осталось и следа, Верна снова принялась толковать о своем поприще. Уолтер милый, славный, она страшно его любит, но обязана думать о будущем.
Она оставила его несчастным и сбитым с толку. Он не мог понять ее, не мог связать воедино будущую звезду, которой, как ей удалось его убедить, она сделается, и дрожащее от страха дитя, прижимавшееся к нему в поисках защиты.
Спустя два дня бригада переехала в отвоеванный Аахен.
И там Морин Перл спросила у Верны:
— Ну что тот красавчик из Льежа? Жениться предлагал?
Верна, штопавшая свои трусики с бахромой, взглянула на нее:
— Ясное дело.
Морин, рослая брюнетка с широким ртом, разозлилась от такой самоуверенности. Неужели эта глупышка упустила шанс, какого она сама нипочем бы не упустила?
— Ну и?.. — спросила Морин.
— Да как же я могу за него выйти, — ответила Верна. — У меня поприще.
— Ах ты, Боже ты мой, у нее поприще!
Верна покачала головой:
— Я думаю, при нашей работе нечего выходить замуж. Это неправильно, если, конечно, ты намерена стать звездой. У нас с ним все серьезно, и если бы это не могло помешать…
Морин перебила ее и сказала с презрением:
— Ну ты и балда! Проворонить такого парня. Он же по тебе с ума сходит. Уши тебе поотрывать! Поприще! Протри глаза, детка. Все твое поприще уже закончено. Больше ничего не будет, сестренка. Ты не умеешь петь, не умеешь танцевать, какая из тебя актриса — ты даже ходить правильно не умеешь. У дрессированной блохи больше талантов, чем у тебя. Все, что ты могла в шоу-бизнесе, ты уже совершила. Чего себя обманывать?
Верна подняла глаза от трусиков с серебряной бахромой, лежавших у нее на коленях, и безо всякой обиды или желания поддеть сказала:
— Брось, Морин, ты просто завидуешь.
И продолжила штопать, неуязвимая в своей уверенности, оставив Морин в какой-то бессильной ярости, которая несколько смягчалась мыслями о горьком разочаровании, ожидавшем Верну. Ее ждут провал за провалом, пока однажды недолгая красота юности не увянет и надежды исчезнут навсегда.
Бригада находилась в Бастони, когда мощное контрнаступление фон Рундштедта внезапно обрушилось на союзников и застало их врасплох. Артисты в сопровождении лейтенанта спецслужбы Джеда Смита, которому их поручили, попытались вырваться из города и выехали прямиком на позиции немецких «Королевских тигров». На ходу развернув джипы, они ринулись обратно, сопровождаемые пулеметным огнем. Верна, обезумев от страха, визжала всю дорогу.
Город был окружен, лейтенант отыскал им глубокий подвал в разбитой снарядами школе, и они пять дней пролежали, вжавшись в пол, слушая грозные завывания битвы над головой. Верна забилась под одеяло ни жива ни мертва от ужаса.
Другие актеры были тоже сильно напуганы, потому что, как лейтенант ни пытался свести опасность к минимуму, одно дело находиться в тылу сражения, на расстоянии залетного снаряда, и совсем другое — в центре ожесточенного немецкого наступления, в полном окружении. К ужасу бомбежек, бесконечному ча-ча-ча-ча-ча автоматического оружия и резкому треску немецких пистолетов-автоматов в лесу на окраинах города добавлялся страх быть захваченными в плен и отправленными в немецкий концлагерь до конца войны.
В подвале сильно пахло порохом и дымом, вокруг горели дома. Позже добавились и другие запахи — сюда сносили раненых. Сиделок не было, не хватало санитаров, и Морин Перл, Конни Клэй и мужчины помогали раненым, чем могли. От Верны не было ни малейшей пользы. Она лежала на какой-то соломе, накрытая одеялом, плечи ее беспрестанно вздрагивали, зубы стучали.
Утром в Рождество лейтенант Смит спустился в подвал и собрал актеров.
— Вообще, дела не так уж плохи, — сказал он. — Мы вышвырнули их за черту города. Вроде, в пяти милях на подходе колонна наших танков. Во всяком случае, пока что фрицы нас не одолели. Не хотите ближе к вечеру выступить для ребят, которые сумеют прийти? Уверен, они оценят. Мы могли бы устроить место наверху, в школе, может, даже с печкой.
Никто не ответил. Эдди Стинсон опустил глаза и сглотнул. Зербо пробормотал: «Легко сказать, братишка». Сэмми Сиск попробовал сострить: «Интересно, как я буду смотреться без башки?» — но успеха не имел. В конце концов толстяк-комик сказал: «Даже не знаю».
Лейтенант посмотрел по очереди на каждого.
— Я вас не неволю. Как хотите. У нас полно ходячих, которым такое дело очень бы пошло на пользу. Может, вам проголосовать? Как решите, так и будет.
Эдди сказал:
— Идет. Поднимем руки и решим. Голосую за. Раз лейтенант говорит, это неопасно, — я ему верю.
Конни Клэй и Сэмми Сиск согласились с ним. Пит Руссо, Зербо и Морин Перл проголосовали против. Эдди Стинсон сказал: «Трое на трое». Все посмотрели на Верну, трясущуюся в углу, и поняли, что концерта не будет. Но Эдди решил соблюсти формальности.
Он позвал ее:
— Верна! Вот лейтенант хочет, чтобы мы поработали сегодня вечером. Решили проголосовать. Что думаешь, детка? Не хочешь спеть ребятам песенку и постучать каблучками?
Тишину, наступившую вслед за вопросом, нарушал только стон паренька, раненного осколком в бедро. Потом Верна села, вытянувшись в струнку и уставившись на них расширенными от страха глазами. Она попыталась что-то сказать, но губы дрожали и ничего не получилось. Тогда она кивнула. Что означало «да».
Пит Руссо сказал:
— Ну… Я думал, хоть у тебя мозгов хватит.
Морин проговорила презрительно:
— Героиня, тоже мне! «Искусство требует жертв». Она же не может подвести публику. Вот идиотизм!
Верна только еще раз кивнула. Эдди сказал:
— Ладно, лейтенант. Четверо против троих. Попробуем что-нибудь организовать.
Рождественским вечером в школьном классе было жутко холодно. На помосте стояла маленькая керосиновая печка, но ветер и снег, заметавший в разбитые окна, сводили ее жар на нет.
Помещение было битком набито: раненые в пропитанных кровью бинтах, солдаты, отпущенные с передовой, в касках, с карабинами и автоматами на коленях, водители джипов, интенданты и штабные, парашютисты, повара, сигнальщики, механики, экипажи выведенных из строя танков.
За окнами, но уже дальше, чем в прошлые дни, бушевали звуки сражения, железный грохот гусениц прорезали яростные автоматные очереди, пронзительно свистели снаряды, «бум-бум-бум» огрызались танки, самолеты с ревом пролетали над крышей школы, в которой фронтовая концертная бригада X-117 давала рождественское представление.
Все актеры были закутаны с ног до головы, — все, за впечатляющим исключением Верны. Когда Сэмми Сиск объявил: «А теперь, друзья, счастлив представить вам небезызвестную певицу, прибывшую прямо из Стооок-клуба в Нью-Йорррке, для вас поет юная мисс Верна Вейн», — Верна вышла в своих шелковых трусиках с серебряной бахромой и в искрящемся лифчике с подкладками, поддерживавшем ее маленькую грудь. Только по твердому настоянию лейтенанта она согласилась нахлобучить каску на светлые волосы.
Когда она вышла, Эдди Стинсон выпустил клубы сигарного дыма, и все радостно засмеялись и засвистели. Эдди сказал: «А ну-ка, ну-ка, поглядим, что принес нам дедушка Санта», — и все загоготали еще сильней. Он спросил: «Ну и как вам такой подарочек под елку?» — и все завопили от восторга.
Верне как-то удалось унять стук зубов и выдать улыбку. Она намазалась гримом с головы до ног, но под ним была синей от холода. Микрофона не нашли, и, когда она открыла рот, чтобы петь, вырвалось какое-то кваканье, но его заглушило залпом пятидесятимиллиметровки на окраинах. Эдди гаркнул: «Потише там!» — и зал грохнул от смеха.
Пит Руссо заиграл песню про невинную ложь, Верна отстучала степ, а Эдди Стинсон громко сказал в сторону: «Это она просто согреться хочет». И потешался над ней, и острил, и развлекал публику, а когда номер закончился, восхищенный рев и аплодисменты напрочь заглушили фальшивую симфонию войны. Верна стояла на сцене и улыбалась — славная, застенчивая девочка из родных краев, а солдаты радостно топали, гикали, завывали, и никому не могло прийти в голову, что для нее только что закончилась своего рода ночь в Гефсиманском саду.
Когда Бастонь была освобождена и снова открылся путь на юго-запад, бригада X-117 выехала первой, едва из убежища вывезли раненных, и через несколько часов была уже далеко от звуков стрельбы. Потом даже несколько газет написали о концертной бригаде, которая попала в окружение в Бастони и дала там концерт для бойцов на Рождество, но, конечно, Верна не упоминалась.
