– Но вы же не станете отрицать… – набравшись храбрости, Дейл попыталась приостановить его словесный поток. Однако все было бесполезно: Брюс разошелся не на шутку.
– Мы козлы отпущения! Преступность вышла из-под контроля, общество – на грани кризиса, и в этом срочно нужно кого-то обвинить. Политики брать на себя ответственность не желают – и кто же остается? Мы, творческие люди, работники индустрии развлечений. Так вот, у меня для вас новость: наше творчество не формирует общество, а только отражает его. И если кому-то это не нравится, то пусть они меняют общество, а не нас!
Оливер объявил еще одну рекламную паузу, а голый мужчина в номере мотеля достал из холодильника очередную бутылку пива.
– Как ни крути, – сказал он, открывая ее рукояткой пистолета, – мужик дело говорит.
– А по-моему, он придурок, – проворчала его подружка.
– Да ладно, малыш, все люди придурки, с одного боку или с другого. Тут ничего не поделаешь. Зато я на все сто уверен: Брюс Деламитри снимает лучшие в этом хреновом мире фильмы, и если ему не дадут «Оскара», я буду страшно зол.
Тут снова раздался стук в дверь.
– Пожалуйста, – сказала горничная. – Я должна проверять мини-бар. Извините.
Мужчина встал.
– Я разберусь, малыш.
– Расскажите о нем, – попросила женщина-полицейский.
– Я любила просто так сидеть и смотреть на него, – начала девушка. – И думать о том, что он самый клевый, самый красивый парень на свете. Что он лучше всех… Если взять Элвиса, Клинта Иствуда, Джеймса Дина… и не знаю, кого еще… всех других клевых парней, и слепить из них одного, все равно не получится и вполовину такой клевый, как он.
В соседней комнате Брюс отвечал на тот же самый вопрос.
– Поймите же, это было взбесившееся чудовище, – сказал он полицейскому. – Вы меня слышите? Чудовище… сам дьявол… да, чудовище.
– Я стою здесь на пылающих ногах.
Было начало двенадцатого на следующее утро после церемонии вручения «Оскара». Допрос закончился два часа назад. Полицейские дали Брюсу завтрак, который он, к собственному удивлению, съел, а потом оставили его пить холодный кофе (это фирменный полицейский рецепт) и любоваться самим собой во всевозможных утренних телепрограммах. «Кофе-тайм» он не смотрел: это было бы слишком. Брюс представлял себе, как рады издерганные им вчера Оливер и Дейл его сегодняшнему падению и какие крокодиловы слезы проливают над его кровавыми останками. Этого зрелища он бы не вынес, но и оттого, что было по другим каналам, легче не становилось.
Ему снова и снова вручали «Оскар». На Эй-би-си, на Си-би-эс, на Эн-би-си. На «Фокс», и Си-эн-эн, и миллионе других кабельных каналов. Везде он улыбался как дурак, да так в дураках и остался.
– Я стою здесь на пылающих ногах. Пылающих ногах? Кошмар. Какая уродливая, тошнотворная, нелепая, бессмысленная фраза.
Но публика была в восторге.
– Я хочу поблагодарить вас. – Ну, еще бы! – Поблагодарить всех и каждого, кто присутствует в этом зале. Всех и каждого, кто трудится в киноиндустрии. Вы дали мне силы и открыли дорогу к звездным высотам. Позволили добиться того, на что я даже не смел надеяться. Стать лучшим из лучших – таким, как вы сами! Потому что вы – лучшие. Что можно к этому добавить?..
У Брюса дрогнул голос, и более миллиарда зрителей подумали, что он, быть может, сейчас заплачет. Но плакать Брюс не стал. Даже превратившись в человека толпы, он не настолько был порабощен, чтобы в положенном месте разрыдаться ей в угоду.
– Кто я? Всего лишь ваш покорный слуга, – солгал он. – Но в то же время я полон гордости, любви и стремления стать лучше во всех отношениях – в творчестве, в личной жизни, в глазах Господа. Я лучше всех… – На какую-то секунду всем присутствующим показалось, что в речь оскароносца втиснулся неслыханный момент истины. «Неужели он только что сказал: „Я лучше всех“?» – почти сорвалось с губ шикарной голливудской публики. Но оказалось, что Брюс остановился на мгновение, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами. – Я лучше всех поблагодарю и долгих речей говорить не буду. Скажу лишь самое главное. Спасибо тебе, Америка. Спасибо за то, что позволяешь мне быть частью твоей великой киноиндустрии. Потому что это воистину великая индустрия, великая американская индустрия, в которой работает множество замечательных людей, чьи выдающиеся, поразительные, грандиозные, невероятные, Богом данные таланты помогли мне сделать то, что я уже сделал. Вы – ветер, дающий опору моим крыльям, и свой полет я посвящаю вам. Да благословит вас Бог. Да благословит Бог Америку. Да благословит Он заодно и весь мир. Спасибо.
Брюс смотрел на себя в телевизоре, и от этого зрелища ему делалось плохо. Его буквально тошнило от ужаса. Волна тошноты поднималась так мощно, словно где-то внутри у него сработала подушка безопасности, вытеснявшая содержимое желудка к глотке. Он с большим трудом сглотнул, и горло засаднило от изжоги.
Как плохо может быть человеку? Бесконечно плохо. Брюс уже так давно не спал, а полицейский завтрак плохо уживался с супчиком из канапе и алкоголем, поглощенными пятнадцать часов назад, но будто бы в предыдущей жизни.
Как Брюса угораздило произнести такую чудовищную речь? Неудивительно, что к его горлу поднималась эта тошнотворная желчь. Вот он – вкус позора. Ведь этим человеком на экране с золотой статуэткой в руках был Брюс в момент наивысшего взлета, и именно таким его и запомнят.
Я стою здесь на пылающих ногах!
Вой сирен прервал раздумья Брюса. Полицейские машины. Уже в который раз за это утро Брюс наблюдал виды собственного дома, окруженного силами правопорядка. Сад, полный копов. Подъездная дорожка. Крыша. Сколько же копов слетелось к его дому? Похоже, вся полиция Лос-Анджелеса. И все телевизионщики. Они повсюду: толкутся на клумбах Брюса, у четырех его гаражей, вокруг его бассейна.
Брюс жалел, что его посадили в комнату с телевизором. Конечно, телевизор можно было выключить, но он так и не сделал этого.
Теперь на экране возникла пробка из лимузинов. Кинозвезды и прочие киношные шишки неторопливо вылезали из огромных автомобилей. Брюс видел все это уже столько раз, что наизусть знал, кто за кем последует в этом долгом и неспешном потоке смокингов, отполированных подбородков, умопомрачительных бюстов и нелепых платьев. Абсурдных, смехотворных платьев. Облаченные в них женщины, как утопающие, в отчаянии хватались за последний шанс привлечь к себе внимание. Вот она я! Эй, посмотрите!
Вот снова эта, в фиолетовом платье, с разрезами до подмышек. Какие у нее бедра! Настоящие голливудские бедра. А соски! Ну, просто не соски, а наперстки. «В машине льдом потерла», – с одобрением подумал Брюс, увидев ее впервые. Он всегда ценил профессионализм актрис, их преданность своему нелегкому ремеслу.
А вот и очередь Брюса – он каждый раз шел вслед за фиолетовой актрисой с бедрами и сосками. Камеры папарацци обрушили шквал вспышек на его машину еще до того, как она успела остановиться. Он был главным героем этого шоу, наиболее вероятным претендентом на «Оскар» в номинациях «лучший режиссер» и «лучший фильм». Какая это была ночь! Какой момент! И он был главным героем!
Наутро после этой ночи он все еще был главным героем – но шоу совершенно изменилось. И какой дурак сказал, что всякая слава хороша?
Вчерашний Брюс ступил из лимузина на красный ковер – за утро он по всем каналам проделал это раз двадцать. Повернулся, улыбнулся, помахал рукой. Поправил бабочку. Коснулся мочки уха. Робкие, застенчивые движения. Движения, кричащие на весь мир: «Любите меня, сукины дети! Смотрите на меня! Это моя ночь. Я величайший в мире кинорежиссер, а веду себя так, словно обычный парень, такой же, как вы». Брюс изучил все до одной свои заискивающие ужимки. Но как его приветствовали! Как любили!
Хотя не так уж и любили. Примерно настолько, насколько он считал себя обычным парнем. Все просто играли положенные им роли. Телевидение научило весь мир, где и как себя вести. За исключением пикетчиц, которые теперь, с оглядкой в прошлое, казались прорицательницами.
Да, пикетчицы… Как же, наверное, ликуют «Матери против смерти»!
«Мистер Деламитри, – кричала безымянная мать, наутро проснувшаяся звездой, – моего сына убили! Ни в чем не повинного мальчика застрелили на улице. В вашем последнем фильме убивают семнадцать человек».
В маленькой и скучной комнате для допросов Брюс смотрел на свое старое «я» и думал: «Ага, а еще в том моем фильме было много секса, но ты, на что угодно спорю, давно забыла, что это такое».
Накануне в голову ему пришел аналогичный ответ. И почему он промолчал? Его не оставляло мучительное чувство, что, скажи он тогда правду, все сложилось бы иначе. С того момента, как полицейские оставили Брюса в одиночестве, его с ума сводило подозрение, что хоть какое-нибудь проявление искренности отвело бы от него несчастье.
