Но биография этой женщины, при всей ее странности и неудобности, имела та несомненное достоинство, что она протекала, не задевая ничьих интересов и усложняя только собственную жизнь тетки; в то время как существование Елены Власьевны, заключавшее в себе только два события – замужество и рождение дочери, – загромождало жизнь нескольких людей и создавало вокруг себя такое количество напрасных и бесполезных чувств; которого не вызвали бы все бесчисленные путешествия тетки Василия Николаевича, на время пребывания которой Елена Власьевна демонстративно переехала в гостиницу, в чем не было решительно никакой надобности:
То у Елены Власьевны исчезал или околевал один из обитателей ее аквариума или террариума – золотая рыбка, или тритон, или ящерица; и тогда опять начинались сцены со словами а том, что жизнь маленького существа нисколько не менее ценна, чем жизнь человеческая; что даже в этом Елена Власьевна осуждена на страдания, – хотя вина в этом случае была Елены Власьевны, так как она очень мало заботилась о своих рыбах и тритонах, и если многие из них жили довольно долго, то это объяснялось только тем общим обстоятельством, что животные с холодной кровью могут продолжительное время оставаться без пищи. Слова, которыми Елена Власьевна излагала свои бесконечные переживания, всегда поражали своей торжественностью.
Главное ее слово, появлявшееся. в действительно бесчисленных комбинациях, было слово "страданье". – Мне было так хорошо, что я даже начала страдать от этого, – говорила она. Потом были слова – ‹ подвиг", "жертва", "вся жизнь", "во имя любви",
"во имя. долга"; потом опять "страданье"; затем "чувство", "бесконечная боль"; "невыносимая боль", "мучены"; "тоска" и все производные от этик слов, все глагольные формы,. все прилагательные, -существительные, причастия, деепричастия и вообще все, чем богата русская грамматика:.
Оставалось только непонятным и необъяснимым, почему Василий Николаевич продолжал жить вместе с Еленой Власьевной. Он был достаточно богат, чтобы обеспечить ей совершенно, безбедное существование; и вместе с тем, он, не проявляя никаких признаков обожания или особенной любви к Елене Власьевне, все же оставался с ней и продолжал. изо дня в день молчаливо и покорно переносить все эти нескончаемые катастрофы: Что удерживало его подле этой женщины? Правда, она была красива -- особенно тогда, когда ее лицо не было обезображено ни судорожными гримасами, ни опухшими от долгого плача глазами и носом; но было очевидно, что ее красота безразлична ему. У нее бывало довольно много поклонников; но никто ив них, ни один человек не мог вынести ее разговора в течение хотя бы одного часа, а она обычно говорила без умолку и все- о подвигах и мучениях. В результате она оставалась одна, Василий Николаевич уходил.из дому, нередко на целый день; ссылаясь на воображаемые цела, дочь большую часть года проводила у деда и бабушки, лишь изредка приезжая домой, -- она была очень умной, независимой и гордой девушкой и матери своей совершенно не выносила -.настолько же; насколько любила отца. И Елена Власьевна оставалась одна в пустой квартире со своими. страданиями и слезами и принималась то читать – но долго она читать не могла, так как была. слишком нервной, – то вызывать горничную и делать ей сцены, так же, как она их делала своему мужу; то наконец, обессилев и устав с утра на целый день, она ложилась на диван и лежала очень долго, глядя в стену или потолок. Но и у нее было что-то невысказанное. Нельзя было понять, почему какой-нибудь совершенный пустяк вызывал у нее душевное потрясение; и надо было думать; что всему этому предшествовало что-то действительно очень важное, третье, может быть, событие в ее жизни, о котором она, однако, никогда не говорила.
Были первые дни ноября, когда Василий Николаевич, придя однажды к нам и как-то неловко, необычно усмехнувшись, спросил мою мать:
– Скажите, вы хорошо считаете?
– Нет, я никогда не была сильна в математике. Но что касается, скажем, четырех правил арифметики, то я их произвожу, как все люди на свете.
– Вы можете сложить эти цифры?
И он протянул бумажку, на которой было написано:
11
124
335
14015
29
7
3572
0
10002
789
987
Конечно. Она сделала подсчет и сказала:
Получается 29871.
Он опять так же улыбнулся и потом сразу нахмурился
– А у меня вышло 17690. И я кончил математический факультет. Благодарю вас.
И он повернулся, чтобы уйти, затем задержался на минуту и прибавил:
– Я подсчитывал это, одиннадцать раз, и каждый раз результат получался другой, все было разно. И, уже точно говоря сам с собой, сказал:
. – В сущности, разве можно было в.этом заблуждаться?
Потом опять остановился, точно не решался уйти, наконец, попрощался, сказал "всего хорошего" и пошел. Я открыл ему дверь: она выходила на широкую лестницу. Василий Николаевич взял мое лицо в свою большую руку, пристально посмотрел в мои глаза, так что. мне стало немного страшно, и затем произвел какой-то странный звук, похожий на икоту, – и потом стал медленно спускаться по лестнице.
– Прощай, Коля, – сказал он, спустившись на один этаж и остановившись в пролете.
– До свиданья, Василий Николаевич.
– Прощай, мой мальчик. Помнишь Железного Лорда?
– Помню, Василий Николаевич. – Кланяйся папе; прощай.
В три часа ночи у нас в квартире раздался звонок. Мне снились в ту ночь какие-то маленькие солдаты, которые переходили через длинное поле ржи, незримые между колосьями; впереди шел барабанщик с небольшим серебряным барабаном; в стороне Железный Лорд делал стойку, тут же был необъяснимым образом видимый Закон Божий и какие-то индейцы; я не мог разобраться в этом сложном сне и проснулся и тотчас же услышал звонок. Все в доме спали; детская была ближе всего к входной двери, и я голым пошел открывать дверь. На пороге ее стояла Елена Власьевна, непривычно спокойная, в вечернем открытом платье. – Мама спит? – Я думаю, спит, – сказал я.
Но мать уже проснулась, вышла в переднюю и сказала:
– Что случилось, Елена Власьевна? Коля, иди спать. Ты не знаешь, что голым нельзя ходить?
– Так это же ночью.
– Ночью тоже. Иди спать.
Елена Власьевна пришла потому, что Василий Николаевич, ушедший с утра, до сих пор, не возвращался. Он должен был прийти к ужину и затем отправиться в театр, но он не явился ни домой, ни в театр, и Елена Власьевна провела вечер одна, в ложе, ожидая мужа, которого не было. Она осталась у нас, прошел еще день, и только на следующее утро горничная открыла дверь высокому и необыкновенно представительному человеку в черном, наглухо застегнутом пальто и в тугих, слегка поскрипывающих перчатках. Он спросил, здесь ли находится Елена Власьевна.
Моя мать вышла вместо нее. Он низко поклонился и сказал:
– Вы – Елена Власьевна Смирнова? – Нет, Елена Власьевна нездорова.
– Вы даете мне честное слово, что вы не Елена Власьевна Смирнова?
Мать посмотрела на него с тем высокомерным недоумением в глазах, которое заставляло теряться самых развязных людей.
– Я прошу прощенья, – почтительно сказал пришедший, – но дело в том, что это имеет чрезвычайно важное значение. Иначе я не позволил бы себе задавать вам вопрос, на который вы уже соблаговолили ответить.
Честное слово, – сказала моя мать. Он вздохнул.
– Я учился с Василием Николаевичем в гимназии и университете – и с тех пор я его не видел и не имел удовольствия знать его жену. Да, и дело в том, что в ночь на 12 ноября Василий Николаевич бросился под поезд, возле Карповского сада. Я сделал все, что нужно, похороны будут завтра.
И на следующий день я увидел тело Василия Николаевича в гробу, все с ног до головы покрытое громадными розами – совсем как те, что стояли на парижском асфальте Halles – так недавно, когда я проходил ранним утром в этих местах.
Василия Николаевича похоронили. Елена Власьевна не говорила ничего и не плакала, – и потом, уже через несколько месяцев после смерти своего мужа, она стала совсем иной – без сцен, без истерик, без катастроф – и оказалась милой и неглупой женщиной, сделавшейся еще красивее, точно расцветшей вновь, через столько лет тяжелой жизни.
И я бы никогда не узнал, что было причиной и этого неожиданного самоубийства, и той жизни, которая проходила тогда мимо нас, если бы много времени спустя совершенно случайно я не познакомился бы с содержанием обширного письма, которое оставил после себя Василий Николаевич с просьбой вскрыть через десять лет после его смерти. Это было даже не письмо, а толстый пакет аккуратно исписанных ровными буквами бельм ластов бумаги, где все события были изложены точным и сухим языком, с некоторыми следами привычки к чисто юридическому стилю, но без всякого метафорически шаблонного налета, который отличает статью адвоката или политика от статьи или письма обыкновенного человека. "В силу чрезвычайно странно слагавшихся обстоятельств частного и в некотором смысле персонального порядка я был вынужден, уклонившись от первоначальных догматических побуждений…"; но такие фразы попадались редко; чаще же шла обычная человеческая речь, речь сильного и честного человека, так трудно прожившего свою жизнь.
