Густав V всю жизнь играет в теннис и никогда не проигрывает. Даже первоклассный теннисист, известный актер Карл Герхард, играет с ним в поддавки. Обыгрывать короля считается неэтичным даже чемпионам, но на эстраде тот же Карл Герхард высмеивает короля за его страх и преклонение перед Гитлером и предупреждает, что в этой игре с фашизмом его величество может проиграть страну.
Все было необычно и диковинно в этой стране. Даже движение по улицам было по левой, а не по правой стороне. Не только Антошка, но и папа с мамой часто путали левую и правую стороны. Антошка на перекрестках всегда на секунду зажмуривалась и повторяла про себя: «Сначала посмотри направо, потом налево», — а открыв глаза, мотала головой и наугад бежала через улицу.
Часто к папе в гости приходили советские инженеры, которые принимали машинное оборудование на шведских заводах. Они тоже рассказывали удивительные вещи. Среди рабочих фашисты имели своих агентов. Честные рабочие старались как можно лучше выполнять советские заказы, а фашисты норовили навредить, подсыпали песок в литье, чтобы станки были непрочные. Казалось, хозяин, который получал от советских заказов большие барыши, должен был поддерживать честных, порядочных работников, а он любезничал с фашистами, потому что выгнать фашистов и остаться один на один с революционными рабочими было еще страшнее. И капиталисты, оказывается, были вовсе не жирные и не пузатые, почти все они занимались спортом, многие мечтали о победе фашизма во всем мире, но были и такие, которые боялись Гитлера и желали, чтобы в войне победила Англия.
Все было очень сложно в этом чужом мире!
************
Антошка лежит на подоконнике и смотрит вниз на улицу. Интересно было только первые месяцы, а теперь мучительно хочется домой. Наступило лето, а она сидит дома и учит правила шведской грамматики, мама на кухне гремит кастрюлями и напевает какую-то грустную шведскую песенку.
Елизавете Карловне здесь тоже тоскливо. Она врач, а сюда приехала как жена и, чтобы не погибнуть от скуки, стала преподавать английский язык в советской школе. Вместе с Антошкой они решили изучить шведский язык. Сейчас для всех каникулы, а Антошка каждый день зубрит.
Антошка смахнула слезинку со щеки, тяжело вздохнула, уткнулась в грамматику, вчиталась в упражнение по диктанту, и вдруг ее одолел неудержимый смех. Она сползла с подоконника и, сидя на полу, читала и смеялась до коликов в животе.
— Антошка, что с тобой? — выглянула из кухни Елизавета Карповна. — Что ты за книжку читаешь?
— Мамочка, послушай только, какая наша Москва! Ты ничего не знаешь. Умрешь со смеху! — Антошка, захлебываясь, читает: — «Центральная часть Москвы называется Кремль. Башни Кремля украшены звездами и полумесяцами. Вот по улице идет купец, на пальце у него блестит драгоценное кольцо. За ним увязался оборванный цыганенок, он хочет стащить у купца кольцо. Но на выручку к торговцу приходит детектив…»
Антошка повалилась на диван, задрыгала ногами. Мама тоже не удержалась от смеха, но строго сказала:
— Антошка, брось кривляться, окна открыты, неприлично так громко смеяться.
Антошка села на диван, вытерла слезы и так же строго ответила:
— А вдалбливать в голову шведским ребятам, что у нас на кремлевских башнях полумесяцы, в Москве купцы и оборванные цыганята, — это прилично? Лучше бы рассказали им про наш Дом пионеров, про Детский театр.
— Да, — согласилась мама, — очень плохо здесь знают нашу страну…
— И, по-моему, не любят.
— Это потому, что не знают. Ведь любишь то, что хорошо знаешь!
— Ой, мама! — Антошка обвила руками мать за шею. — Я так хочу домой, к ребятам, в пионер-лагерь, в школу. Я не хочу учить шведский язык, хватит с меня английского. Обещаю учиться на одни пятерки, быть образцово-показательной дочерью, каждый день мыть шею… Ну до чего же здесь скучно!.. Мамочка, оставайся ты с папой, а меня отпусти одну: я поеду к тете Люде в Харьков. Писать обещаю каждый день.
— Мне самой здесь, Антошка, горше горького. Я скоро потеряю право называться врачом. Ух, как я соскучилась по своей больнице, по белому халату, по Москве, по театрам…
Антошкин папа — Анатолий Васильевич — не дипломат и даже не журналист, он коммерсант, торгует нефтепродуктами. И Антошка не перестает удивляться — почему ее папа, такой красивый, веселый и умный, выбрал себе самую что ни на есть скучную профессию.
Что такое керосин? Просто жидкость и дурно пахнет. Когда-то керосин хоть приносил пользу — не было электричества и в домах горели керосиновые лампы. А сейчас керосин возят только на дачу для керогаза, и всегда от него одни неприятности: в электричку с ним не пускают, кастрюли от него коптятся. Бензин дома тоже не нужен, разве только заправлять папину зажигалку. Теперь Бензином даже пятна на платье не выводят, есть другие, более надежные средства. А смазочное масло нужно маме только для швейной машинки, и крохотной масленки ей хватает на несколько лет.
Разве приходило в голову какому-нибудь поэту воспеть в стихах бензин, мазут или керосиновую лампу? Пишут о коптилках, лучинах, кострах. Много книг написано о дипломатах, их тонкой хитрости, уме и прозорливости, есть занимательные книжки о разведчиках, а написана ли хоть одна книга о советских коммерсантах? Таких книг нет, потому что неинтересно людям читать о том, как торгуют всяким там керосином.
Так думает Антошка.
А папа уверяет дочку, что его профессия самая интересная и даже романтическая. Папа влюблен в свое дело. Его письменный стол всегда завален какими-то статистическими справочниками, диаграммами, экономическими газетами на разных языках. В его служебном кабинете, как в генеральном штабе, висит огромная карта Швеции, и на ней красными звездочками отмечены бензиновые колонки и заправочные станции, торгующие советскими нефтепродуктами. На стендах при-креплены пробирки с образцами разных масел, бензинов, лигроинов, солярок.
Когда к ним на квартиру приходит хозяин дома господин Графстрем, он почтительно здоровается с Анатолием Васильевичем, величает его генерал-директором и осведомляется, доволен ли генерал-директор квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика окон или полотера.
…Антошка слушает, как жужжит папина электробритва в ванной комнате. Папа бреется и мурлычет мотив старинной комсомольской песни «Мы кузнецы». И, даже мурлыча, фальшивит. Мама с Антошкой всегда потешаются над папиными музыкальными способностями. Мама говорит, что ему медведь на ухо наступил: папа не может отличить вальса Штрауса от похоронного марша Шопена. Правда, по субботам он ходит с мамой на концерт или в оперу, но ходит только для того, чтобы мама отпустила его в воскресенье на рыбалку. При первых же звуках увертюры он засыпает в кресле и оживляется только к концу представления. Но папа очень любит, когда поет мама. Елизавета Карповна знает все песни — и старые комсомольские, и современные — и, когда возится с обедом на кухне, всегда распевает.
— Лизонька! — кричит папа из ванной комнаты. — Давай скорей завтракать, я должен поехать принимать танкер.
— А может, и нас с собой захватишь? — спрашивает Елизавета Карповна. — У нас с Антошкой свободный день, погода такая славная. Мы бы не помешали тебе.
— Что ж, — отвечает папа, — это идея. Вот только стоит ли будить Антошку, она любит поспать. Пусть ее дрыхнет, а мы поедем вдвоем.
Антошка с визгом соскакивает с кровати. Умыться и одеться дело недолгое, но вот коса… Антошка наклоняет голову и перекидывает волосы на лицо. Волнистые пряди достают до самого пола. Она нещадно дерет волосы, пока наконец они без задержки проскальзывают сквозь зубья гребенки. Антошка заплетает косу в четыре пряди от самого затылка, конец туго завязывает лентой. Натягивает на себя легкий синий свитер, смотрится в зеркало. Бледная, худая, некрасивая. Правда, брови густые и темные, как крылья ласточки, и ресницы пушистые, а глаза так себе, серые, кошачьи, и правое ухо оттопырено — хорошо еще, что его волосы прижимают. Эх, быть бы такой красивой, как мама! У Антошки ноги уже больше маминых: тридцать шестой размер. Волосы у мамы легкие, светлые, с завитками возле ушей, рот всегда в улыбке, зубы ровные и белые. У Антошки еще не все молочные зубы выпали — прямо срамота, это в тринадцать-то лет! А новые растут широкие, как лопаты.
«Чем бы себя украсить?» — соображает Антошка и открывает заветную шкатулку. Эту деревянную шкатулку подарила ей бабушка. На темной поверхности крышки выложен из крохотных разноцветных кусочков дерева затейливый орнамент. В шкатулке хранится до поры до времени тщательно сложенный алый галстук, пионерский значок с тремя язычками пламени, лист бумаги, вырванный из середины тетради с крупной и размашистой надписью по диагонали: «Извини!», ожерелье из ракушек. Это ракушки с Азовского моря из пионерлагеря. Каждая раковина похожа на крохотный, слегка вогнутый веер. Антошка застегнула на шее ожерелье. Розоватые раковины красиво выделяются на синей шерсти свитера.
