— Но не в моей семье!
Одетта протянула для подписи новый экземпляр книги:
— Вы можете написать просто: «для Одетты»?
Рассеянный Бальтазар захотел увериться, правильно ли он расслышал:
— Для Одетты?
— Да, тут мои родители мне явно подгадили!
— Послушайте, это очаровательно, Одетта…
— Это ужасно!
— Ничего подобного!
— Да!
— Это же прустовское.
— Пру?…
— Прустовское… «В поисках утраченного времени»… Одетта де Креси, женщина, в которую был влюблен Сван…
— Мне попадались лишь пудели, которых звали Одетта, — простодушно заметила собеседница. — Пудели. И я. Впрочем, что до меня, то все на свете забывают это имя. Может, чтобы меня лучше запомнили, следует надеть ошейник или завить волосы?
Он озадаченно посмотрел на нее, а потом рассмеялся.
Склонившись, Одетта протянула ему конверт:
— Возьмите, это вам. Когда я говорю с вами, то вечно ляпаю глупости, так что я вам просто написала.
Одетта сбежала в шорохе своих перышек.
Устроившись поудобнее в машине, которая увозила их с издателем в Париж, Бальзан попытался было прочесть послание, но, увидев, что оно написано на аляповатой, на грани китча, бумаге, где лилии сплетались с розовыми гирляндами, которые поддерживали круглозадые ангелочки, даже не стал его разворачивать. Решительно Олаф Пимс был прав: он писатель для кассирш и парикмахерш, других фанатов он не заслужил! Вздохнув, он все же сунул конверт в пальто из верблюжьей шерсти.
В Париже его ждало нисхождение в ад. Его жена, вечно куда-то спешившая, поглощенная своей адвокатской карьерой, не выказала ни малейшего сострадания к тому, что с ним происходит, а еще он обнаружил, что их десятилетнему сыну в лицее приходится давать отпор маленьким мерзавцам, насмехающимся над отцом. Бальзан получал письма с выражением сочувствия, но не из литературной среды — возможно, по собственной вине, ведь он не был туда вхож. Затворившись в своей огромной квартире на острове Сен-Луи, перед телефоном, который не звонил, — и тоже по его вине! — ведь он не давал своего номера, Бальзан объективно взвесил все за и против бытия и заподозрил, что ставка проиграна. Конечно, Изабель, его жена, красивая, но холодная и резкая, наследница крупного состояния, куда более органично вписывалась в мир хищников, чем он (они даже договорились, что не исключают внебрачных связей, — в знак того, что в браке социальный цемент предпочтительнее любовного притяжения). Конечно, ему принадлежали завидные апартаменты в самом центре столицы, но если подумать, то вряд ли он любил эту квартиру. На стенах, окнах, стеллажах и диванах не было ничего выбранного им лично: всем этим занимался декоратор; в гостиной он водрузил рояль, на котором никто не играл (ничтожный знак весомого общественного положения!); его кабинет был рассчитан на то, чтобы произвести впечатление на журналистов, тогда как сам Бальтазар предпочитал писать в кафе. Он вдруг осознал, что живет среди декораций. Хуже всего, что это были не его декорации.
Чему же служили его деньги? Они являлись всего лишь знаком, что он пробился, что утвердился среди общественного класса, к которому не принадлежал изначально? Ничто из того, чем он обладал, реально не обогащало его, однако все кричало о богатстве. При широте его воззрений подобный диссонанс его не коробил, до поры до времени Бальтазара спасала вера в собственное творчество. Но именно оно-то и подверглось нападкам… Он усомнился в самом себе… Он терзался подозрениями, а удалось ли ему создать хотя бы один достойный роман? Только ли на ревности основаны злобные нападки критиков? А что если те, кто подписал ему приговор, правы?
Хрупкий, подверженный эмоциям, привыкший обретать равновесие в творчестве, он был не в состоянии достичь его в реальной жизни. Для него было непереносимо, что тот сугубо внутренний спор, что никогда не прекращался в нем: «Достаточно ли я талантлив для того, что мне предстоит сделать?» — был вынесен на всеобщее обозрение. Закончилось все тем, что однажды вечером после того, как одна добрая душа сообщила Бальзану, что его жена регулярно спит с Олафом Пимсом, Бальзан попытался покончить жизнь самоубийством.
Когда домработница-филиппинка обнаружила его лежащим без сознания, было еще не поздно. Врачам «скорой помощи» удалось вернуть его к жизни, и после нескольких дней, проведенных под наблюдением врачей, его поместили в клинику для нервнобольных.
Там Бальзан замкнулся в благодетельном молчании. Несомненно, через несколько дней он начал бы отвечать на вопросы ретивых и внимательных психиатров, стремившихся его выписать, если бы нежданный визит жены не нарушил курса лечения. Едва заслышав звук мотора, писатель почувствовал, что необходимо выглянуть в окно и удостовериться, что это действительно Изабель въехала в парк на своем бульдозерном джипе. В мгновение ока он собрал пожитки, прихватил пальто, выбил дверь, выходившую на внешнюю лестницу; спускаясь по ступенькам, он удостоверился, что у него есть дубликат ключей, затем прыгнул в машину Изабель и был таков. Жена как раз выходила из лифта.
В испуге несколько километров он проехал куда глаза глядят. Куда податься? Неважно. Каждый раз при мысли о том, что нужно попросить у кого-либо приюта, его отталкивала необходимость объясняться.
Остановившись у бензозаправки, он попытался взбодриться, заказав кофе, но напиток оказался чересчур сладким, к тому же ему передался привкус картона от стаканчика. И тут Бальзан нащупал утолщение в кармане своего пальто из верблюжьей шерсти.
Раскрыв конверт, он со вздохом развернул письмо, отметив, что поклонник не ограничился бумагой дурного вкуса, нет, он добавил к своему посланию красное сердце из фетра, обрамленное перышками. Он пробежал краем глаза начало, а дочитав до конца, заплакал. Вытянувшись на разложенном сиденье машины, он двадцать раз перечел его, пока не заучил наизусть. При каждом прочтении наивная и щедрая душа Одетты переворачивала в нем все, последние слова бальзамом проливались на сердце.
Когда однажды — пусть это произойдет как можно позже — вы отправитесь в рай, Господь подойдет к вам и скажет: «Есть столько людей, которые хотели бы поблагодарить вас за то доброе, что вы сделали, господин Бальзан», — и среди этих миллионов людей буду я, Одетта Тульмонд. Одетта Тульмонд, которая — уж простите ей — была слишком нетерпелива, чтобы дожидаться этого самого момента.
С ощущением, что исчерпал успокаивающий эффект этих слов, он включил мотор и решил немедленно навестить автора этих строк.
В этот вечер Одетта Тульмонд готовила «плавучий остров», излюбленный десерт свирепой Сью Элен, своей дочери, преодолевавшей постпубертатный период. С зубным аппаратом, явно ее не украшавшим, та безуспешно пыталась устроиться на работу, бегала на собеседования, но тщетно, никто не жаждал предоставить ей постоянное место работы. Одетта взбивала в пену яичные белки, что-то напевая, когда в дверь позвонили. Раздосадованная тем, что приходится прервать столь деликатную операцию, Одетта быстро вытерла руки и, не тратя времени на то, чтобы набросить что-нибудь поверх простой нейлоновой комбинации, решив, что не стоит беспокоиться из-за соседки по лестничной площадке, пошла открывать.
Она застыла с открытым ртом перед Бальтазаром Бальзаном. Слабый, опустошенный, небритый, с дорожной сумкой в руке, он разглядывал ее с лихорадочным блеском в глазах, размахивая конвертом:
— Это вы написали мне это письмо?
— Да… но…
— Уф-ф, я нашел вас.
Одетта замялась в смущении, думая, что он станет ее ругать.
— Должен задать вам один-единственный вопрос, — вновь заговорил он, — мне бы хотелось, чтобы вы на него ответили.
— Да?
— Вы меня любите?
— Да!
Она сказала это не колеблясь.
Для него это был драгоценный миг, миг, доставивший ему наслаждение. Ему и в голову не пришло, что Одетта может быть смущена таким поворотом дела.
Последняя в затруднении потирала руки, не осмеливаясь высказать то, что ее мучило. В конце концов у нее вырвалось:
— Мои белки…
— Простите?
— Проблема в том, что я как раз взбивала в пену яичные белки, и, понимаете, пена, если промедлить, может…
Досадуя на себя, она жестом показала, как оседает яичная пена.
Бальтазар Бальзан, слишком взволнованный, не понял, о чем речь.
— На самом деле у меня есть еще один вопрос.
— Да.
— Можно вам его задать?
— Да.
— Правда?
— Да.
Потупившись, он спросил, не осмеливаясь взглянуть ей в глаза, глаза виноватого ребенка:
— Вы не позволите остаться у вас на несколько дней?
— Что?!
— Просто скажите, да или нет?
Размышление заняло пару секунд, а потом взволнованная Одетта воскликнула со всей непосредственностью:
