Пока механизм жужжит: год двенадцатый
На денежное вознаграждение за безупречную двадцатилетнюю службу отец купил маме кольцо, а себе и детям — фотоаппарат марки «Киев». И я начал ставить один «великий» эксперимент за другим. Клал на стол книги подходящей толщины, ставил на них аппарат, взводил маленький рычажок для автоматического спуска и, пока механизм жужжал, спешил занять как можно более необычную позу. Сейчас это выглядит как десятки смазанных и композиционно никудышных фотографий. На некоторых меня вообще нет, настолько я ошибался в расчете. Видна только спинка дивана и стена. Может быть, та самая, где когда-то висел коврик с вытканным на нем оленем.
Но тогда... Тогда я думал иначе. Я записался на курсы фотографии в рамках дополнительного технического образования. Я блуждал по городскому парку в поисках деталей окружающего мира, достойных быть запечатленными. Искривленные сосны, трофейная гаубица с заводов «Шкода-Пльзень» и две горные пушки, установленные на площадке перед особняком господара Васы, бюсты героев народно-освободительной борьбы, шишки, опавшие листья, ползущие муравьи... Я отправлялся на фотосъемку загадочной, заросшей плющом виллы напротив дома доктора Йовича, откуда время от времени доносились звуки фортепьяно, хотя ее окна всегда были закрыты... Я тайком делал фотографии бывшего дома Кнежевича, самого красивого в городе, для чего приходилось тянуться и вставать на цыпочки, так как дом, после того как туда переехал общинный комитет, обнесли стеной забора... Однажды, с улицы, через окно, правда эти снимки не получились, я сфотографировал даже расписанный художником потолок в доме Димитриевича, где, как говорят, останавливался сам король Александр... Позже я предпринимал и «дальние путешествия», к так называемой французской колонии, это был ряд одноэтажных домов, в которых когда-то давно жили французские инженеры, работавшие в Анонимном обществе авиационных мастерских «Луи Бреге»...
Я даже сообщил всем, что буду профессиональным фотографом. Эта новость чрезвычайно обрадовала моих домашних. Ничего удивительного, некоторое время назад я заявил им, что твердо решил стать профессиональным барабанщиком.
Статистически редкий случай: год тринадцатый
Что было бы, не будь наших матерей, которые ничего не позволяют выбросить? Что бы у нас осталось, если бы не наши бережливые матери и заботливые жены, которые не допускают никакого расточительства? Мир ограничился бы какой-нибудь папкой, пыльной коробкой, отправленной на антресоли, сосланным в подвал фибровым чемоданом, тумбочкой, которую никто никогда не открывает, пустыми перевернутыми стеклянными банками в кладовке, шкатулкой, заполненной мелочами, одним или двумя ящиками воспоминаний.
Нам словно ничего не нужно. Мы все переросли. Превзошли. Все у нас есть. На словах нам нет дела и до самой жизни. Высокомерная мужская порода. В сущности, мы гораздо патетичнее этих, как мы их называем, «наводящих тоску» вещиц. Нам не хватает только пространства. Чтобы распространяться, замахиваться и лопаться от самодовольства.
Благодаря матери сохранился рентгеновский снимок зуба, снимок, на основании которого стоматологи в конце концов установили, что оба третьих верхних молочных зуба останутся у меня на всю жизнь. Точнее, простоят столько, насколько их хватит, но под ними нет ничего, что бы их вытолкнуло. «Бывает, что делать, не такая уж страшная это аномалия...» — сказал доктор Любо по прозвищу Конь, известный тем, что блестяще рвал зубы, — на это у него была легкая рука. Что-то в этом роде он сообщил изумленным родителям и каракулями, да еще и на латыни, сделал в своей тетради запись о статистически редком случае.
Я долго стыдился такого своего отклонения, привычка не улыбаться без особой на то причины осталась у меня навсегда, но потом, после тридцати или тридцати пяти, я начал хвалиться: «Знаете, а у меня до сих пор сохранились два молочных зуба!»
Без особого успеха: год четырнадцатый
Думаю, что в тот год я впервые влюбился. Несчастная любовь. Это видно на всех фотографиях тех лет. Я мрачен. Она ничего не заметила. Об этом можно бы и поподробнее, но не хочу, чтобы она прочитала...
Та или иная история хороша в том случае, если она о чем-то рассказывает в мельчайших подробностях, а кое о чем, по меньшей мере в той же степени, умалчивает, и читателю, так же как и писателю, остается простор для фантазии. Сказанное — это точнейшая система капилляров, вен и артерий... Однако дофантазированное гораздо важнее — это кровь, заполняющая всю систему, она течет, кипит, бурлит, проникает повсюду, снабжает и клетки мозга, и ничуть не менее важные клетки кончиков пальцев. Так же как и в любви...
Мои страдания заметил только отец Саши, сосед Таврило. Он убеждал меня, что я должен «переболеть» этим быстро. Потом, когда «заразится» душа, будет поздно. У него имелся опыт в такого рода делах, набрался его по кафанам А он, наш сосед Гайо, кафаны уважал. Он был весельчак. И любил, чтобы в кафане ему играли цыгане. Всем им предпочитая скрипача Ацу Пройдоху. Этот Пройдоха был маленьким человечком с невыразительной внешностью, с поредевшими зубами... Такой же была и его скрипка, с облупившимся лаком и сломанными колками, часто на ней не хватало струны, а смычок выглядел так, словно ему вот-вот придет конец. Тем не менее Аца Пройдоха выделялся среди других музыкантов безукоризненными платочками, которые во время игры подкладывал под подбородок. В футляре от скрипки их у него было множество. Каждый — выстиранный, отутюженный, надушенный, и при этом все разные. Он полагал, что «клиента следует уважать: каждому гостю — новый платочек». «Извольте, какой рисунок предпочитаете? Желаете в черно-белую клетку, в крапинку, в горошек, с вышивкой, с бахромой, какие ваши особо любимые цвета?» — спрашивал Ацо Пройдоха с убийственной серьезностью, словно договариваясь о концерте в зале культурного центра Коларац.
У соседа Гайо никогда не было несчастной любви, он предпочитал, чтобы Ацо Пройдоха играл ему, положив под подбородок платочек «в мелкий черный горошек».
Объектив: год пятнадцатый
Как я тогда читал! У меня буквально силой приходилось отбирать книгу около полуночи, потому что с утра надо было в школу. Но я, уверенный, что до меня в мире никто до такого не додумался, тайком от родителей купил в магазине электротоваров «Радиотон» четырехугольную батарейку и маленькую, самую маленькую лампочку, на фонарик у меня не было денег. Вечером я вставлял лампочку между контактами «плюс» и «минус» и продолжал читать под одеялом, задыхаясь от нехватки воздуха. Каждые десять минут приходилось высовываться и глубоко вдыхать. Потом, много лет спустя, я написал, что наш мир — это место, где всего лишь вдыхают воздух для литературы. А мир литературы — место, где чувствуют головокружение.
В тот год я был очень бледным. В ателье «Чорбич», куда мы обычно отдавали проявлять пленки, фотограф только разводил руками, оправдываясь тем, что экспозиция никуда не годится, а возможно, и с аппаратом что-то не так. И даже как-то подозрительно спросил:
— А может быть, у вас разболтался объектив?
Отец оскорбился:
— Вы понимаете, что говорите? Это же «Киев»!
Кто-то другой: год шестнадцатый
Ну а потом я перестал читать. У «Чорбича» сказали: «Смотрите, смотрите, экспозиция стала гораздо лучше!»
Яркие фотографии радовали моих родителей, но их огорчало то, что я перестал брать в руки книги, даже те, которые были нужны для школы.
Теперь я только тем и занимался, что слушал пластинки. Обычные наушники были редкостью, и я купил у Любиши шумозащитные, в которые какой-то умелец встроил динамики от транзисторного приемника.
Я сфотографировался с Кепой, ударником группы «Смак». Подошел к нему после традиционного новогоднего концерта и, не веря собственным ушам, проговорил:
— Кепо, можно с тобой сфотографироваться?
Кепо был в хорошем настроении, он ответил:
— Можно.
Вообще, я довольно часто впадал в так называемые периоды чтения и потом резко выходил из них. Да и начав писать, долго отвергал мысль, что я писатель. Я до сих пор не забыл свои старые увлечения, иногда я даже надеюсь, что еще не поздно стать профессиональным фотографом или ударником в оркестре.
Должно быть, для писателя это хорошо — постоянно хотеть быть кем-то другим. В американских фильмах писатели с ранней юности твердо знают, что станут писателями. Я не вполне уверен, но мне кажется, что это значительно усложняет жизнь.
Принять решение и обвести: год семнадцатый
Здесь столько фотографий, придется зажмуриться и вытащить одну, примерно так, как вытаскивают конверт с именем победителя. Раздумываю, колеблюсь, тянусь за одной, вдруг передумываю, беру другую, ощупываю, не выдерживаю и подсматриваю, чуть-чуть приоткрыв глаза, замечаю, что третья, возможно, лучше... Так это и бывает в мои годы... Всего много, и самое трудное — это принять решение... Какая история достойна воспоминания? Как выбрать из этого изобилия?
