— Да-да, — сказала мама.
А сама взяла и вероломно не оказалась дома, когда я на следующий день пришел из школы вместе с Анне-Берит и Эсси. Такого со мной еще никогда не приключалось: ткнуться носом в запертую дверь. Которую так и не открыли, сколько я ни трезвонил. Такой поворот выбил меня из колеи начисто. И Эсси позвал меня к себе, где его мать, одна из немногих матерей, на которых я мог положиться, кроме своей собственной, утешала меня, мол, мамка наверняка просто вышла в магазин за продуктами, вот увидишь, а ты пока поделай уроки вместе с Эсси, ему как раз пригодится помощь в его неравной борьбе с буквами, да и считает он тоже не ахти как.
— Ты же так хорошо учишься, Финн.
Ну да, с учебой все шло как надо, это было частью нашего с мамкой договора, деликатного распределения сил в семье из нас двоих. Меня угостили бутербродами с сервелатом, что я обычно очень даже высоко ценю, но кусок в горло не лез; слишком всё было странно, и если уж у тебя есть мать, то это тебе не шуточки, что она вдруг взяла да исчезла. Я сидел рядом с Эсси за его простецким письменным столом, держал в руке карандаш, чувствовал себя сиротой и не мог написать ни буковки. Слишком это было на нее не похоже. Теперь уж больше часа прошло. Нет, всего четырнадцать минут прошло. Только спустя почти два часа на дорожке, ведшей к нашему корпусу, послышался какой-то шум; оказалось, это чихал глушитель заштатного грузовичка, задним ходом сдававшего к дому. Тут и мамка выпрыгнула из кабины в платье, в котором обычно ходила на работу в свой магазин — длинном в цветочек, и бегом бросилась ко входу. На бордово-красных дверцах грузовичка было красиво выведено буквами с золотой окаемкой «Стурстейн: мебель & домашний инвентарь». Здоровый мужик в рабочем комбинезоне опустил борта машины, оттуда выпрыгнул его напарник, и вдвоем они сняли защитную пленку со стоявшего в кузове дивана, современного дивана в бежевую, желтую и коричневую полоску, который мамка, значит, решилась-таки купить, исходя из столь жидкого обоснования как письмо от некоей Ингрид Улауссен, и вот они спустили диван из кузова и потащили его к входной двери.
К тому времени у меня уже ранец был за спиной, и я, прыгая через четыре ступеньки, пронесся вниз все этажи, наискосок прямо по газону и вверх по лестнице следом за теперь нашим громоздким предметом обстановки, который два на чем свет ругающиеся мужика насилу сумели втащить к нам на третий этаж и, развернув, впихнуть в ту самую дверь, что впервые за всю мою жизнь целую вечность оставалась на запоре.
А в квартире уже ждала мамка с отчаянным и напряженным выражением лица, и выражение это не стало более нормальным, когда она заметила меня, полагаю, видок у меня был не очень, и она сразу принялась оправдываться — мол, в магазине все занимает столько времени. Но утешала она вяло и, едва расписавшись в получении нового дивана, сразу же прилегла на него — грузчики поставили его у стены в гостиной, где раньше у нас никакой мебели не стояло; он туда, в общем-то, очень хорошо вписался. И я тоже прилег. Привалился к маме под бочок и, вдохнув ее запахи, ощутив на себе ее руки, приобнявшие меня, моментально уснул, анютины глазки, лак для волос, кожаная обувь и одеколон «4711». Проснулся я только через два часа, укрытый пледом, а мама уже готовила ужин на кухне, напевая по своему обыкновению.
Обеда-то сегодня не получилось, вот она и жарила яичницу с беконом на ужин, хотя такой ужин, он стоит любого обеда. А пока мы ели, она мне объяснила, что есть такая вещь под названием «кредит на обустройство жилья», если уж совсем вкратце, то суть его в том, что не нужно копить деньги до покупки, а можно отдавать после, и это, в свою очередь, значило, что нам, похоже, не придется ждать незнамо сколько, чтобы позволить себе купить еще и книжный стеллаж, не говоря уж о телевизоре; его собратья как раз тогда полным ходом оккупировали квартиры повсюду вокруг нас, но вскоре мне уже не придется больше бегать к Эсси всякий раз, как показывают что-нибудь стоящее.
Перспектива вырисовывалась заманчивая. Но что-то еще чувствовалось в мамке в тот вечер, это что-то заставляло меня задуматься, в ней как будто бы что-то сломалось, и пригасло исходившее от нее ощущение немногословной надежности и безопасности, и я — все еще травмированный мамкиным исчезновением — в эту ночь спал не таким крепким сном, как обычно.
На следующий день я пошел домой сразу после школы и на этот раз обнаружил мамку на месте и во всеоружии к приходу Ингрид Улауссен. Мамка тут же принялась шпиговать меня всяческими нравоучениями, как перед экзаменом; это было совершенно излишне, серьезность момента я и так осознавал.
— Чё, что-то не так, что ли? — спросил я.
— Это ты что имеешь в виду? — ответила она на ходу, подходя к зеркалу; посмотрелась в него, обернулась ко мне и спросила, поджав губы: — Надеюсь, ты никакой каверзы не задумал?
Я даже и не сообразил, на что это она намекает. Но всего через пару секунд она опять стала сама собой, с сочувствием глянула на меня как-то искоса и сказала, что понимает, это для меня непросто, но ведь без этого не обойтись, понимаю ли я?
Я понимал.
Мы были заодно.
Ингрид Улауссен заявилась на полчаса позже назначенного времени, оказалось, что она работает в парикмахерском салоне на Лофтхус-вейен, внешность ее этому соответствовала, выглядела она как двадцатилетняя девушка, хотя они с мамкой были ровесницы. У нее были уложенные высоко рыжие как ржавчина волосы, на которые была нахлобучена маленькая серая шляпка, украшенная ниткой маленьких черных бусинок-капелек, так что казалось, что у шляпки слёзы. К тому же Ингрид курила сигареты с фильтром и не только писала коряво, но и умудрилась с порога заявить, едва окинув комнату взглядом:
— Ну уж очень простенько. Надо было указать в объявлении.
Я был не в курсе, что это значит, но на лице матери быстро сменились три-четыре хорошо мне знакомых выражения, а потом она выдала, что, мол, некоторым легко говорить, они не имеют представления, сколько стоит подать объявление в газету. В ответ на эту информацию Ингрид Улауссен только глубоко затянулась сигареткой и огляделась в поисках пепельницы. Но пепельницу ей не предложили. Видно было, что мамка уже хочет поскорее закруглиться с этим делом, и она сказала, что мы вообще-то передумали, нам эта комната и самим нужна.
— Уж извините, что вам пришлось зря ходить.
Даже входную дверь перед ней открыла уже. Но тут вдруг Ингрид Улауссен сникла. Голова с шикарно уложенными волосами медленно, но верно склонилась на грудь, а длинное угловатое тело качнулось.
— Да что же это такое, вам плохо?
Мамка ухватила ее за рукав пальто и потянула за собой в гостиную, усадила на новый диван и спросила, не принести ли ей водички, или, может, чашечку кофе?
И тут произошло нечто еще более непостижимое. Ингрид Улауссен изъявила желание выпить чашечку кофе, с удовольствием, но мамка не успела даже поставить чайник, как та сплела свои длинные тонкие пальцы и стала их выкручивать, будто свивала два конца веревки, и затараторила быстрым стаккато о своей работе, о требовательных клиентах, которые, насколько я мог уяснить, постоянно придирались к ней по каждому ничтожному поводу, и о высокомерном хозяине салона, но и еще о чем-то таком, из-за чего у мамки совершенно поменялся настрой, и она прогнала меня в спальню раньше, чем я успел разобраться, в чем там дело.
Сквозь дверь мне были слышны голоса, торопливое бормотание, даже вроде бы плач. Постепенно тональность звучания изменилась, похоже было, что они сумели о чем-то договориться, даже пару раз невесело рассмеялись. Я уж было подумал, что они подружились. Но нет, когда мама наконец выпустила меня, оказалось, что Ингрид Улауссен и след простыл, а мамка в глубокой задумчивости взялась готовить обед.
— А она не будет здесь жить? — спросил я.
— Нет, это я тебе твердо обещаю, — сказала она. — У нее ни гроша за душой нет. И все у нее наперекосяк. Ее даже вовсе и не Ингрид Улауссен зовут…
Мне хотелось спросить мамку, откуда она знает все это? И повыспрашивать у нее, как это совершенно незнакомый человек доверился ей вот так запросто? Но за те полчаса, что я просидел взаперти, на меня накатило какое-то странное нехорошее чувство, ведь ответов на мои вопросы могло быть два: либо мамка была с ней знакома раньше, либо она узнала в ней саму себя. И поскольку мне не хотелось получить ни одного из этих ответов, то я сосредоточился на еде, но подспудно зрела во мне догадка, что о каких-то сторонах жизни мамки я ничего не знаю, и речь не только о внезапном ее исчезновении днем раньше, в четверг, ибо это исчезновение все же имело своим объяснением диван; но чтобы совершенно чужой человек заявился в наш донельзя бедный событиями, но теперь слишком расфуфыренный дом и, едва присев на только что купленный диван, потерял самообладание и раскрыл перед нами все свои секреты, вслед за чем был немедленно отправлен восвояси; тут передо мной была не только абсолютно неразрешимая загадка, но и загадка, ответа на которую я, может быть, и не хотел получить.
