Внизу, в зале кафе, маячит какой-то тип, неприметный, даже жалкий, не из постоянных посетителей. Хозяин заходит за стойку, зажигает дополнительную лампу и неприязненно разглядывает клиента, готовый бросить ему в лицо, что для кофе еще слишком рано.
– Могу я видеть месье Уоллеса?
– Он ушел, – не без удовольствия отвечает хозяин.
– Когда? – удивленно спрашивает посетитель.
– Утром.
– В котором часу?
Он с тревогой глядит сначала на свои часы, потом на стенные.
– Понятия не имею, – ответил хозяин.
– Вы не заметили, как он ушел?
– Если бы я заметил, как он ушел, то знал бы, в котором часу.
Его соболезнующий вид подчеркивает эту легкость победы. Несколько секунд посетитель раздумывает, затем говорит:
– Значит, когда он вернется, вы тоже не знаете?
Хозяин даже не отвечает. Он атакует с новых позиций:
– Что угодно?
– Черный кофе, – говорит посетитель.
– Кофе еще нет, слишком рано, – говорит хозяин.
Решительно, ему попалась подходящая жертва: человечек, похожий на печального паука, все время пытающийся собрать из лохмотьев свой истрепавшийся ум. Да, но откуда он знает, что этот самый Уоллес остановился вчера вечером в захудалом бистро на улице Землемеров? Тут что-то нечисто.
Разыграв на данный момент все свои карты, хозяин теряет интерес к посетителю. Он с отсутствующим видом протирает бутылки и, поскольку незнакомец ничего не заказывает, гасит обе лампы одну за другой. На улице уже достаточно светло.
Незнакомец ушел, пробормотав что-то невнятное. И снова хозяин остается один среди своего развала, пятен на мраморе, лака на стульях, местами липкого от грязи, изуродованной надписи за стеклом. Но его мучают более навязчивые видения, перед глазами мелькают пятна более темные, чем от вина. Он хочет отмахнуться от них, но это не помогает: он наталкивается на них на каждом шагу… Взмах руки, музыка утраченных слов, Полина, нежная Полина.
Нежная Полина, умершая так странно и так давно. Странно? Хозяин наклоняется к зеркалу. А что вы тут видите странного? Лицо его медленно искажается недоброй гримасой. Разве смерть не всегда бывает странной? Гримаса становится резче, застывает наподобие уродливой маски и какую-то секунду разглядывает себя. Затем один глаз закрывается, рот кривится, половина лица судорожно сжимается, появляется еще более гнусное чудовище, чтобы в свою очередь исчезнуть, уступив место спокойному, почти приветливому лицу. Глаза Полины.
Странно? Разве это не самое естественное в мире? Вот хоть этот Дюпон: куда более странно, что он умер. Хозяин начинает тихо-тихо смеяться, почти беззвучным невеселым смехом, точно лунатик. Вокруг него привычные призраки следуют его примеру: каждый ухмыляется как может. Они даже чересчур стараются, покатываются со смеху, толкают друг друга локтями в бока, с размаху хлопают по спине. Как теперь заставить их замолчать? Ведь их так много. И они у себя дома.
Хозяин неподвижно стоит перед зеркалом и смотрит, как он смеется; он изо всех сил пытается не замечать остальных, кишащих в зале, эту возбужденную свору, это буйное полчище покалываний в сердце, отходы плохо переваренных пятидесяти лет жизни. Они поднимают невыносимый гвалт, жуткую разноголосицу, в которой смешиваются рев и визг, и вдруг, во внезапно наступившей тишине, слышен звонкий смех молодой женщины.
– К черту!
Хозяин обернулся, избавленный от кошмара собственным криком. Конечно, здесь нет ни Полины, ни остальных. Он обводит усталым взглядом зал, безмятежно ожидающий тех, кто придет, стулья, на которые усядутся убийцы и их жертвы, и столы, на которые им будет подано причастие.
А вот и Антуан; начинается.
– Ты уже знаешь новость?
В ответ он не удостаивается даже кивка. С хозяином сегодня будет нелегко поладить. И все же попытаемся.
– Вчера вечером убили какого-то Альбера Дюпона, у которого дом в конце улицы!
– Даниэля.
– Какого Даниэля?
– Даниэля Дюпона.
– Да нет же, говорю тебе, Альбера, у него дом…
– Во-первых, никого не убили.
– Вот это да! Ты-то что можешь об этом знать, ты же вообще на улицу не выходишь?
– Отсюда звонили по телефону. Старая служанка. У них неисправность на линии. Легкое ранение в руку.
(Всегда он все знает, идиот несчастный.)
– Да умер он, умер! Почитай газету: умер, говорю тебе.
– Ты принес газету?
Антуан шарит по карманам пальто, потом вспоминает:
– Нет, оставил жене.
– Ну так нечего спорить: его зовут Даниэль, и вовсе он не умер.
Антуан явно недоволен. Он пытается придумать что-нибудь более убедительное, чем ироническое хихиканье, но хозяин не дает ему на это времени.
– Заказывай выпивку или вали отсюда!
Дело идет к обострению конфликта, но тут дверь снова открывается, впуская жизнерадостного, толстенького, подвижного субъекта, одетого почти что в отрепья.
– Привет, ребята. Ну-ка, отгадайте загадку.
– Ладно, знаем мы твою загадку, – говорит Антуан.
– Нет, приятель, – невозмутимо отвечает добродушный толстяк, – ты не знаешь. Никто ее не знает. Никто, слышишь? Хозяин, налей белого!
Судя по выражению его физиономии, загадка и вправду должна быть замечательной. Чтобы слушатели ничего не упустили, он произносит с расстановкой, словно диктуя:
– Какое животное с утра…
Но никто его не слушает. Он уже успел выпить лишнего. Он, конечно, забавный, но двое других не расположены шутить: речь идет о жизни человека!
Улица Землемеров – длинная, прямая, по обеим сторонам застроенная старыми трех-, четырехэтажными домами, по запущенным фасадам которых можно догадаться более чем о скромном достатке их обитателей: рабочих, мелких служащих или рыбаков. Здешние магазины выглядят не слишком заманчиво, а кафе попадаются нечасто – не потому, что здешние жители сплошь трезвенники, просто они предпочитают пить в других местах.
Кафе «Союзники» (напитки и меблированные комнаты) находится в самом начале улицы, в доме 10, всего в нескольких домах от Бульварного кольца и собственно города, поэтому вокруг него пролетарский характер застройки сдобрен некоторой буржуазностью. На углу бульвара стоит высокий, очень приличный с виду доходный дом, а напротив, под номером два, – маленький двухэтажный особняк, окруженный небольшим садом. Домик не отличается изысканностью, но производит впечатление довольства, даже некоторой роскоши; его обособленность подчеркивается решетчатой оградой, за которой вдобавок еще тянется подстриженная живая изгородь в человеческий рост.
Дальше улица Землемеров идет в восточном направлении, тянется до бесконечности, становясь все более неприглядной, пока не превращается в откровенные трущобы: сеть немощенных проулков между бараками, проржавевшее кровельное железо, старые доски и толь.
А в западном направлении, за бульваром и каналом, раскинулся город: тесные, сжатые высокими кирпичными домами улицы, строгие, без излишеств, общественные здания, чопорные церкви, невыразительные витрины. Все в целом солидно, порой зажиточно, но сурово; кафе закрываются рано, окна узкие, люди серьезные.
И все же этот печальный город не нагоняет скуку: благодаря сложной системе каналов и резервуаров он сообщается с морем, находящимся менее чем в шести километрах к северу, вбирает в себя запах водорослей, чаек и даже принимает малотоннажные суда, каботажники, баржи, небольшие буксиры, для которых построена вереница мостов и шлюзов. Эта вода, это движение освежают сознание. Из порта, поверх складов и доков, доносится рев пароходных сирен: в час прилива они приносят с собой пространство, искушают и утешают возможным.
Народ здесь основательный, поэтому дальше искушения дело не идет: возможное так и остается возможным, сирены с давних пор взывают без всякой надежды.
Экипажи судов набирают за границей; здешние жители предпочитают заниматься торговлей на суше, самые отважные из них удаляются от берега не более чем на тридцать миль, отправляясь на лов сельди. Остальные довольствуются тем, что прислушиваются к ходу кораблей и вычисляют, сколько на них тонн груза. Они даже не ходят смотреть на суда: это слишком далеко. Маршрут их воскресной прогулки ограничен Бульварным кольцом: выйдя к бульвару по проспекту Кристиана-Шарля, они идут вдоль канала – как правило, до «Новой молочной» или до моста Гутенберга, не дальше.
Дальше к югу по воскресеньям не встретишь, можно сказать, никого, кроме местных жителей. А в будни тишину там нарушает лишь армия велосипедистов, едущих на работу.
В семь утра рабочие уже проехали; бульвар почти безлюден.
На берегу канала, у разводного моста, которым завершается улица Землемеров, стоят двое. Мост только что развели, чтобы пропустить рыболовный траулер; человек, стоящий у разводного механизма, готовится вернуть мост на место.
