— Если ты ангел-учитель, то должен знать ответы на все вопросы, — сказал я.
Он взглянул на меня удивленно и улыбнулся.
— Конечно, знаю! Собственно, ради этого я здесь. Как ты догадался?
— У меня есть вопросы, я спрашиваю, ты отвечаешь, идет? — Если Шепард — персонаж из моих книг, то сейчас это выяснится.
— Идет, — ответил он.
— В детстве у меня были две любимые игрушки, как их звали?
— Твой верблюд был Кемми, зебру звали Зпбби.
— Мое первое изобретение. Что это было? Хитрый вопрос.
— Это реактивный двигатель длиной восемь дюймов, — ответил он. — Диаметр четыре дюйма, шов спаян оловом, все смонтировано на конце штанги длиной пять футов. Ты знаешь, что олово не выдержит температуры и двигатель взорвется через одну-две минуты, но прежде чем это произойдет, ты увидишь, что идея работает. Спирт в качестве топлива. Двигатель взрывается. Пламя по всему двору…
Он говорил, продолжая вести машину, и описывал мои ракеты, мой дом, друзей и семью, мою собаку; он сообщал такие подробности давно минувших событий моей жизни, которых я бы сам никогда не вспомнил без его рассказов.
Конечно, персонажи моих книг совершенно реальны, но некоторые из них представляют собой что-то вроде тахионов[2]… Они существуют в своем пространстве, такие же яркие проявления жизни, как мы в своем. Из книг они могут проникать в мой мир и изменять его.
Шепард был либо одним из этих существ, либо величайшим в мире психологом.
— …олеандровые джунгли прямо за углом дома. Из дымохода на распорке свисает конструкция, которую ты собрал из листа меди и сварочного прутка. Искривленные эллипсы — ты называешь это Радаром. В гараже стоят корзины с древесным углем и картины — домашние работы твоей мамы, она ходит на художественные курсы. Дровяная пристройка, через которую ты незаметно проникаешь в дом…
— Вопрос.
Он сразу перестал рассказывать. Мы ехали молча. Вечнозеленые деревья защищали дорогу от полуденного солнца. Старая машина на малой скорости с трудом преодолевала крутой подъем.
— Ты не говоришь было, ты говоришь есть, — сказал я. — Это время моего детства. Оно для тебя все еще существует. Тот, кого ты называешь мной и кому, как ты считаешь, что-то нужно, — это Дикки, то есть я в моем далеком прошлом?
Он кивнул.
— Конечно. Это время никуда не ушло, оно не дальше, чем противоположная сторона улицы.
— Еще вопрос.
— Спрашивай что хочешь.
— Сколько будет сто тридцать один в кубе?
— Я ангел, а не компьютер, — рассмеялся он.
— И все-таки, попробуй угадать.
— Пять тысяч двадцать семь?
Он ошибся больше чем на миллион. Этот парень не всеведущ, по крайней мере, математика не его конек. Чего он еще не знает?
— Есть ли на небесах гравитация?
Он в удивлении повернулся ко мне:
— Давно ли тебя интересует этот вопрос?
— Около года. Я был… смотри, камень.
Слишком поздно. С божественной беззаботностью он наскочил на камень.
— Еще вопросы?
Я не стал возвращаться к вопросу о гравитации. Гораздо больше, чем гравитация на небесах, меня сейчас интересовало, кто этот странный человек.
— Зачем… почему ты такой, какой ты есть?
— Есть такая поговорка: «Избыток чувств — недостаток мыслей» .
В том, как он произнес эти слова, я почувствовал горький вкус истины.
Я уже понял, что он не причинит мне вреда; я понял, что он подобрал меня этим утром не для того, чтобы подвезти на вершину горы; я знал, что математика не его стихия. Меня переполняли новые вопросы обо всем на свете.
— Ты так говоришь потому, — спросил я, — что это имеет какое-то отношение к делу, ради которого ты здесь?
— Конечно.
Не потому ли он понравился мне с первого взгляда, что я уже где-то видел его улыбку?
Ангелы-учителя водят машины весьма посредственно. На одном из поворотов на Тигровой горе дорога наклонена к обрыву, и водители для безопасности всегда прижимаются здесь к внутреннему краю. Еще и сегодня можно увидеть на камнях обочины отчаянный тормозной след и полоски сожженной резины от колес Шепарда.
— Извини, — сказал он, — я давно не водил машину.
— А, ну это уже немного легче.
Мои ступни свело, я мертвой хваткой держался за истрепанный подлокотник сиденья.
Тяжело или легко — это мало заботило моего водителя. Его интересовало другое.
— Ты уже мало что помнишь из своего детства, не так ли?
— Когда ты говоришь, я вспоминаю. А так — нет.
— Ты славный мальчишка. Когда ты хочешь чему-нибудь научиться, ты берешься за это очень серьезно. Помнишь, как ты учился писать?
Я вспомнил уроки Джона Гартнера по художественной литературе в средней школе. Учится ли вообще кто-нибудь писать, или мы только прикасаемся к кому-то, кто дает нам возможность почувствовать силу исчезнувшего слова?
— Нет, — сказал он, — я имею в виду то время, когда ты только учился писать на бумаге. Твоя мама сидит за кухонным столом и пишет буквы, а ты сидишь рядом с ней, с карандашом и бумагой, и выводишь О, L, Е, петли, крючки и кружочки, страницу за страницей.
Я вспомнил. Красный карандаш. И R и S на листке бумаги. Я чувствовал себя таким большим — это я сотворил эти аккуратные знаки, стройными рядами слева направо выстроившиеся на бумаге. Мама похвалила мою работу, и это вдохновило меня на дальнейшие подвиги. Сегодня у меня самый скверный почерк в мире.
— Итак, ты достаточно хорошо знаешь Дикки, не так ли? — спросил я.
— Гораздо лучше, чем тебя, — кивнул он.
— Потому что он нуждается в помощи, а я нет?
— Потому что он просит помощи, а ты нет.
Форд совершил последний поворот, и мы въехали на вершину горы. Деревья расступились, открывая бескрайний горизонт на севере и на западе. Шепард остановил машину в ста футах от площадки, с которой стартовали парапланеристы; я открыл дверцу.
— Я рад, что вы пришли от него, — сказал я. — Передадите ему привет?
Он не ответил. Я вышел из машины, забрал сумку с парапланом и закинул ее на плечо. Как и прежде, ветра почти не было. Я подумал, что если мне опять не удастся взлететь, то это будет мой последний прыжок сегодня, я соберу вещи и пойду домой.
Я наклонился и помахал водителю рукой через окно машины.
— Рад был познакомиться, мистер Шепард. Спасибо, что подвезли.
Он кивнул, и я повернулся, чтобы идти.
— Подожди минутку, — сказал он.
Я обернулся.
— Ты не мог бы надписать книгу для Дикки?
— Почему бы и нет?
Мне в голову не пришло, что это невозможно. Что прыжки через барьер времени могут совершать только надежда и интуиция и что он непреодолим для бумаги и чернил.
Я поставил рюкзак с парапланом на землю, открыл дверцу и опять влез в машину.
Шепард развернул книгу, которая лежала между нами на переднем сиденье.
— Ты когда-то дал обещание, — сказал он. — Ты, вероятно, уже не помнить.
— Вы правы, я не помню.
В детстве у меня была масса фантазий: мечты и желания, детские представления о правильном устройстве мира. Я уже вряд ли сейчас смог бы разобраться, что в моих воспоминаниях было мечтами, а что действительными фактами.
— Это было очень давно, мистер Шепард. Дикки так далеко от меня, это совсем другой человек, я уже забыл, каким он был.
— Но ты ему не чужой. Он надеется, что ты никогда не забудешь его, что ты сделаешь что-то, чтобы научить его, как правильно жить. Он отчаянно ищет то, что ты уже знаешь.
— Найдет, — сказал я.
— Но только тогда, когда достигнет твоих лет. Ты обещал провести один эксперимент: посмотреть, кем он станет, если ему не нужно будет тратить пятьдесят лет на пробы и ошибки.
— Я обещал это себе?
Шепард кивнул.
— В 1944 году, когда я сказал тебе, что время не является для меня такой непреодолимой стеной, как для тебя. Ты обещал, что когда тебе будет пятьдесят, ты напишешь книгу, опишешь в ней все, чему научила тебя жизнь, и передашь назад во времени мальчику, которым был ты. К чему стремиться, как быть счастливым, как уберечь свою жизнь, — все то, что ты хотел знать, когда был им.
— В самом деле?
Указатели ветра ожили в тепловом потоке, дотянувшемся до вершины горы.
Какая милая идея.
Шепард откашлялся.
— Это было пятьдесят лет тому назад, Ричард.
Он заерзал на сиденье.
— Он ждет ответа, тот мальчик, которым ты был. Ты обещал.
— Я не помню никаких обещаний.
Ангел посмотрел на меня так, словно я продал свою душу дьяволу. Я подумал, что мои слова прозвучали несколько грубо; но ни мальчик, ни ангел не знают, как это тяжело — писать.
— Скажи ему, что я забыл свое обещание, но пусть он не волнуется, все будет в порядке.
Шепард вздохнул.
— Эх, Ричард, — сказал он, — неужели обещание ребенку ничего не значит для тебя?
— Нет — если выполнение этого обещания разорвет его сердце! Ему совсем не нужно знать, что впереди будут бури, из которых он один выберется живым, один из всей семьи! Ему совсем не нужно знать о разводе и предательстве, о банкротстве, о том, что еще тридцать пять лет он будет искать и не сможет найти женщину своего сердца. Шепард, один год — это уже вечность для девятилетнего мальчика. Ты прав, это обещание ничего не значит!
