После нескольких часов ходьбы он достиг подножия горного хребта; среди утесов чернело широкое отверстие. Войдя в него, Робинзон увидел пещеру поистине необъятных размеров, такую глубокую, что невозможно было обследовать ее наспех. Он вышел наружу и начал карабкаться по хаотически нагроможденным утесам на вершину горы, которая, по всем признакам, являлась самой высокой точкой этих мест. И в самом деле, оттуда он смог окинуть взглядом горизонт: море окружало землю со всех сторон. Значит, он очутился на островке, и островок этот был куда меньше, чем Мас-а-Тьерра, и к тому же явно необитаем. Теперь Робинзон понял необычное поведение убитого им животного: козел просто никогда не видел людей и его пригвоздило к месту любопытство. Робинзон был слишком измучен, чтобы постичь всю глубину своего несчастья… «Раз это не Мас-а-Тьерра, значит, я попал на остров Скорби», — сказал он себе, выразив этим импровизированным крещением весь трагизм случившегося. А день тем временем уже угасал. Голод терзал Робинзона до тошноты. Но отчаяние движет человеком, побуждая его к действиям. Спускаясь с горы, Робинзон отыскал куст дикого ананаса; правда, плоды его были мельче калифорнийских и не так сладки, но он разрезал их на кусочки перочинным ножом и кое-как насытился. Потом забрался под нависшую скалу и погрузился в глубокий,без сновидений, сон.
Гигантский кедр, росший неподалеку от входа в пещеру, высился над скалистым хаосом, словно властелин и хранитель острова. Когда Робинзон пробудился, легкий норд-вест ласково поглаживал ветви дерева. Тихий шелест хвои утешил несчастного; быть может, чутко вслушавшись в него, он угадал бы, какой приют сулит ему остров, не будь все его внимание поглощено морем. Поскольку эта неведомая земля не Мас-а-Тьерра, он, по всей видимости, оказался на островке, не обозначенном на картах и затерявшемся где-то между архипелагом и чилийским побережьем. И этот клочок суши отделяли от островов Хуан-Фернандес — на западе — и от Южноамериканского континента — на востоке — расстояния, которые одному человеку на плоту или в хрупкой пироге наверняка невозможно было преодолеть. Вдобавок островок явно лежал в стороне от регулярных морских путей, поскольку до сих пор оставался неизвестным.
Погрузившись в эти печальные мысли, Робинзон одновременно изучал взглядом конфигурацию острова. Вся его западная часть была покрыта буйной тропической растительностью и завершалась скалистым хребтом, уходившим в море. К востоку же, наоборот, простирались переходившие в топкую трясину заболоченные луга на пологом берегу лагуны. Причалить к островку можно было только с севера. Здесь берег представлял собою широкий песчаный пляж, огибавший обширную бухту; на северо-востоке его замыкали песчаные дюны, на северо-западе — рифы, а среди них — «Виргиния « с пропоротым чревом.
И когда Робинзон начал спускаться обратно на берег, откуда пришел накануне, душа его претерпела первое изменение. Ее осенила задумчивая, глубокая печаль, ибо теперь он полностью осознал и измерил то одиночество, которому — кто знает, на какой срок? — суждено было стать его судьбой.
Робинзон уже забыл об убитом им козле, как вдруг увидел его на прогалине, по которой прошел утром. Ему повезло: почти случайно под руку попалась та самая дубина, которую он тогда бросил в нескольких шагах от животного; теперь она оказалась весьма кстати, ибо на туше сидело с полдюжины грифов; втянув головы, они злобно глядели маленькими розовыми глазками на подходившего человека. Козел с растерзанными внутренностями был распростерт на камнях, а налитые кровью голые, раздутые зобы стервятников, торчащие из растрепанных перьев, ясно свидетельствовали о том, что пиршество длилось уже давно.
Робинзон двинулся на грифов, размахивая увесистой дубиной. Птицы разбежались, неуклюже ковыляя на кривых лапах, а потом тяжело взлетели друг за дружкой в воздух.. Одна из них, сделав круг, вернулась и выпустила зеленый комок помета, который шлепнулся на ствол дерева рядом с Робинзоном. Грифы успели основательно поработать над козлом. Они выклевали все кишки, прочие внутренности и гениталии — вероятно, остальное мясо годилось им в пищу только после долгого гниения на солнце. Робинзон взвалил мертвого козла на плечи и продолжил путь.
На берегу он отрезал четверть туши, подвесил ее к треножнику, связанному из сучьев, и зажарил на костре, набрав для него эвкалиптовых веток. Потрескивание пламени утешило его куда больше, чем жесткое, отдающее мускусом мясо, которое он жевал, не отрывая глаз от горизонта. Робинзон решил поддерживать огонь постоянно — во-первых, чтобы он согревал ему душу, а во-вторых, чтобы сберечь кремневое огниво, обнаруженное в кармане; оно пригодится, когда нужно будет дать о себе знать возможным спасителям. Впрочем, что могло привлечь внимание проходящих в виду острова кораблей больше, чем сама «Виргиния», по-прежнему прочно насаженная на риф и видная издалека во всем ужасе бедственного своего положения, с обрывками снастей, свисающих с разбитых мачт, но с сохранившимся корпусом, способным соблазнить любого морского бродягу? Робинзон подумал об оружии и провизии всех видов, которые лежали в трюме: нужно бы поскорее спасти их, пока новая буря окончательно не разметала потерпевшее бедствие судно в щепки. Если его пребывание на острове затянется, то сама жизнь будет зависеть от этого наследства, оставленного попутчиками, в чьей гибели теперь уже сомневаться не приходилось. Благоразумие подсказывало Робинзону не медлить с разгрузкой, хотя такая задача была почти не под силу одному человеку. И все-таки он не двинулся с места, оправдывая свое бездействие тем, что облегченная «Виргиния» скорее станет игрушкой ветра и лишит его надежного шанса на спасение. На самом же деле он испытывал неодолимое отвращение к любым действиям, рассчитанным на длительное пребывание на острове. Робинзон убеждал себя, что долго он тут не задержится, а, кроме того, какой-то суеверный страх нашептывал ему, что, тратя усилия на устройство здешней жизни, он упускает шанс на скорое избавление от нее. Вот почему он упрямо сидел спиной к острову и во все глаза глядел на выпуклую серебристую морскую гладь, откуда должно было прийти спасение.
Все последующие дни Робинзон занимался подготовкой различных сигналов, которые извещали бы о его присутствии на острове. Рядом с постоянно поддерживаемым костром на берегу он навалил кучи хвороста и водорослей; стоило какому-нибудь паруснику показаться на горизонте, как они мгновенно занялись бы дымным пламенем. Потом он решил установить мачту с прибитым на верхушке шестом, длинный конец которого касался бы земли. В случае тревоги он привяжет к этому концу горящую охапку веток и, притянув другой конец за свисающую с него лиану, поднимет вверх свой импровизированный маяк. Но Робинзон бросил эту затею, когда обнаружил на западной оконечности бухты высохший эвкалипт высотой футов в двести; его пустой, лишенный сердцевины ствол представлял собою идеальную, уходящую в небо вытяжную трубу. Робинзон сложил у подножия дерева сухую траву и сучья; теперь он мог в считанные мгновения превратить его в гигантский факел, заметный на несколько миль в округе. Он не стал тратить время на установку сигналов, видных в его отсутствие, ибо не собирался удаляться от взморья, где, вполне вероятно, через несколько часов или, самое позднее, завтра-послезавтра какой-нибудь корабль бросит якорь, чтобы принять его на борт.
Он не тратил усилий и на поиски пищи и питался чем придется — мидиями, листьями портулака, корнями папоротника, кокосовыми орехами, пальмовой капустой, ягодами, птичьими и черепашьими яйцами. На третий день он, к радости стервятников, зашвырнул подальше козлиную тушу, издававшую невыносимую вонь. Но вскоре ему пришлось раскаяться в этом промахе, из-за которого он привлек к себе неусыпное внимание мерзких птиц. Отныне, куда бы он ни пошел, что бы ни делал, поодаль обязательно собирался пернатый «ареопаг», и белые головы на общипанных шеях поворачивались ему вслед. Иногда Робинзон в раздражении забрасывал грифов камнями или палками, но они уклонялись от них так лениво, словно, будучи помощниками смерти, самих себя считали бессмертными.
Робинзон не хотел вести счет бегущим дням. К чему? Он всегда сможет узнать от своих спасителей, сколько времени прошло с момента кораблекрушения. Он так и не определил точно, через сколько дней, недель или месяцев бездействие и ленивое созерцание горизонта начали угнетать его. Бескрайняя поблескивающая, слегка выпуклая поверхность океана завораживала, притягивала взгляд, и Робинзона охватывал страх: уж не становится ли он жертвой галлюцинаций? Поначалу он просто-напросто забыл, что у ног его — лишь жидкая субстанция, находящаяся в вечном движении. Перед ним, чудилось ему, простиралась твердая упругая поверхность, по которой ничего не стоило пройти, передвигаясь прыжками. Дальше — больше: он вообразил, будто видит спину какого-то сказочного зверя, чья голова уходит за горизонт. И наконец, ему показалось, что остров с его скалами и лесами не что иное, как зрачок и ресницы гигантского глаза, влажного голубого ока, обращенного вверх, в бездну небес. Этот последний образ преследовал его так упорно, что он вынужден был отказаться от своего созерцательного ожидания. Он встряхнулся и решил предпринять что-нибудь. Впервые страх потерять рассудок задел Робинзона своим мрачным крылом. И отныне этот страх больше не покидал его никогда.
