Оби взглянул на поле, где неподалеку от ворот образовалась куча мала. Его охватила грусть. А ведь я мог бы играть в футбол, подумал он. Да он и хотел, когда пришел сюда, — раньше, в школе Святого Иосифа, у него очень прилично получалось. А вместо этого заделался секретарем у Стражей. Тоже неплохо, конечно. Только вот что жалко — даже родителям не расскажешь!
— Знаешь что, Арчи?
— Что?
— Жизнь — грустная штука. Местами.
Одним из огромных достоинств Арчи было то, что в его компании такие сентенции не казались нелепыми.
— Жизнь — говно, — сказал Арчи.
Сейчас тени от ворот определенно напоминали пару крестов, пустые распятия. Хватит на сегодня символизма, подумал Оби. Его ждет работа, и если поторопиться, вполне можно успеть на четырехчасовой автобус.
Девушка была невероятно, душераздирающе прекрасна. У него аж под ложечкой засосало. Водопад светлых волос ниспадал на ее голые плечи. С минуту он украдкой рассматривал фотографию, потом закрыл журнал и вернул его на место, на верхнюю полку. Огляделся, чтобы проверить, не заметил ли кто-нибудь. Хозяин магазина категорически запрещал читать журналы и даже вывесил табличку: «НЕ ПОКУПАЕШЬ — НЕ ЧИТАЙ». Но хозяин был чем-то занят в дальнем конце зала.
Почему он всегда чувствовал себя таким виноватым, если заглядывал в «Плейбой» и другие подобные издания? Многие ребята покупали их, приносили в школу, прятали в тетрадных обложках, даже перепродавали. Иногда он замечал их в домах у приятелей, небрежно брошенные на столик вместе с газетами. Однажды он и сам купил такой, заплатил за него дрожащими руками — доллар с четвертью, все свои карманные деньги на тот момент. А потом не знал, куда девать этот чертов журнал. Тайком притащил его домой, спрятал у себя в нижнем ящике и жутко боялся разоблачения. Потом, когда Джерри надоело носить его под рубашкой в туалет, чтобы там поспешно перелистать, когда он устал от своего обмана и от страха, что мать найдет журнал, он вынес его из дома и выбросил сквозь решетку в водосток. Раздался унылый всплеск, и Джерри окончательно распрощался со своими зря потраченными деньгами. Его обуяла тоска. Полюбят ли его когда-нибудь? Джерри преследовало страшное опасение, что он умрет раньше, чем прикоснется к девичьей груди.
Выйдя на автобусную остановку, Джерри прислонился к столбику с телефоном. Все его тело ныло, измотанное футбольными испытаниями. Вот уже третий день его нещадно мяли и трепали. Но, слава богу, Джерри все еще удерживался в списке претендентов. От нечего делать он принялся следить за компанией напротив, на городской площади. Он видел этих людей ежедневно. Они стали частью местного пейзажа, как пушка времен Гражданской войны, памятник жертвам Второй мировой, флагшток. Хиппи. Дети-цветы. Уличный народ. Бродяги. Маргиналы. У каждого было для них свое название. Они появлялись в городе весной и оставались до октября — бродили без дела, иногда задирали прохожих, но по большей части мирно дремали где-нибудь у стенки. Его завораживал их вид, он завидовал их старой одежде, их апатичности — казалось, что им абсолютно на все наплевать. Тринити была одной из последних школ, где еще не отменили форму — сорочку и галстук. Он увидел, как из-под обвисшей шляпки одной девицы выскользнула струйка дыма. Травка? Он не знал. Да мало ли вещей, о которых он ничего не знает?
Поглощенный своими мыслями, он не заметил, как один бродяга отделился от своих товарищей и пошел через улицу, ловко уворачиваясь от автомобилей.
— Эй, чувак!
Джерри с изумлением понял, что это обращаются к нему.
— Я?
Парень остановился на мостовой по другую сторону от зеленого «фольксвагена», навалившись грудью на крышу автомобиля.
— Ты, ты.
Ему было лет девятнадцать — длинные черные волосы подметают плечи, тонкие усы вялой черной змейкой улеглись вдоль верхней губы, свисая кончиками до подбородка.
— Чувак, ты на нас пялишься натурально каждый день. Стоишь и пялишься.
Они и вправду говорят «чувак», подумал Джерри. А ему казалось, что теперь так могут сказать разве что в шутку. Но этот парень явно не шутил.
— Ты что, чувак, в зоопарке? Мы тебе кто, а?
— Да нет, ты ошибся. Я не смотрю. — Но он смотрел, каждый день.
— Смотришь, чувак. Ты стоишь тут и смотришь на нас. Со своими учебничками, в своей рубашечке и в своем синебелом галстучке.
Джерри беспокойно огляделся. Его окружали одни незнакомцы — никого из школы.
— Думаешь, мы недоразвитые, чувак?
— Я этого не говорил.
— У тебя это на лбу написано.
— Слушай, — сказал Джерри, — мне надо на автобус. — Что было глупо, конечно, потому что автобус еще и на горизонте не появился.
— А знаешь, кто недоразвитый, чувак? Ты. Ходишь в школу каждый день. Потом на автобусе домой. Делаешь уроки. — В голосе парня сквозило презрение. — Лопух лопухом. В четырнадцать-пятнадцать уже на сорок тянешь. Встал на рельсы. Супер!
Сипение и вонь выхлопных газов возвестили о прибытии автобуса. Джерри отвернулся от парня.
— Беги скорей на автобус, лопух, — крикнул тот вдогонку. — Смотри не упусти его. Ты много чего упустил в жизни, так хоть автобус не упусти.
Джерри пошел к автобусу, как лунатик. Он ненавидел стычки. Сердце у него колотилось. Он залез в салон и бросил в автомат жетончик. Автобус тронулся, и Джерри шатнуло на свободное место.
Он сел, глубоко вздохнул, закрыл глаза.
Беги скорей на автобус, лопух.
Он открыл глаза и прищурил их от бьющего в окно солнца.
Ты много чего упустил в жизни, так хоть автобус не упусти.
Чушь, конечно. Таких хлебом не корми, дай поиздеваться над кем-нибудь. А что им еще делать? Валяют дурака, жизнь зря тратят.
И все-таки…
А что — все-таки?
Он не знал. Он подумал о своей жизни — утром в школу, потом обратно домой. Его галстук был распущен, болтался поверх рубашки, но он все равно его сдернул. И перевел взгляд на рекламные наклейки над окнами, чтобы отвлечься от воспоминаний о неприятной встрече.
Зачем? — написал кто-то на пустом месте между двумя наклейками.
А затем, — накорябали рядом в ответ.
Джерри закрыл глаза. На него вдруг навалилась усталость, и даже думать уже было не под силу.
— Сколько коробок?
— Двадцать тысяч.
Арчи изумленно присвистнул. Обычно он не позволял себе терять хладнокровие по пустякам, особенно в обществе людей вроде брата Леона. Но намерение привезти в Тринити двадцать тысяч коробок шоколадных конфет выглядело просто нелепым. Потом он увидел на верхней губе брата Леона прозрачные бисерные усы, заметил, как увлажнились его глаза и вспотел лоб. И что-то щелкнуло у него в мозгу. Это был не тот убийственно спокойный Леон, перед которым трепетал весь класс. Этого явно что-то мучило, что-то язвило. Пораженный своим внезапным прозрением, боясь выдать себя участившимся стуком сердца, Арчи замер в абсолютной неподвижности. Он наконец получил доказательство того, о чем догадывался уже давно, причем это имело отношение не только к брату Леону, но и к большинству учителей, большинству взрослых: они ранимы, у них есть свои страхи и свои слабые места.
— Я понимаю, что это немало, — признал брат Леон. В его голосе не было и следа беспокойства, и Арчи невольно почувствовал уважение. Сильная личность этот Леон — попробуй прижми такого к стенке. Пот градом льется, а голос ровный, никаких эмоций. — Но у нас за плечами крепкая традиция. Мы продаем шоколадные конфеты каждый год. Ребята ждут этого. Если в другие годы нам удавалось продать по десять тысяч коробок, то почему бы на этот раз не продать двадцать? И это ведь не обычные конфеты, Арчи. Они сулят большую прибыль. Это особый случай.
— Что значит «особый»? — спросил Арчи, развивая свое преимущество, стараясь изгнать из голоса всякий намек на подобострастие. Леон сам пригласил его в свой кабинет — так пусть теперь говорит с настоящим Арчи, а не с простым мальчишкой, который сидит за партой на его уроках алгебры.
— Вообще-то это конфеты, которые остались от Дня матери[3]. Нам удалось — то есть мне удалось — приобрести их со скидкой. Прекрасные подарочные коробки, все в отличном состоянии. С прошлой весны они хранились в идеальных условиях. Все, что нам нужно, — это снять красные ленточки с надписью «Дорогой маме», и дело пойдет. Мы можем продать их по два доллара за коробку и заработать почти по доллару на каждой.
— Но двадцать тысяч? — Арчи быстро произвел в уме несложные вычисления, хотя математик из него был не ахти какой. — У нас в школе примерно четыреста учеников. Это значит, что каждый должен будет продать пятьдесят коробок. Раньше нормой было по двадцать пять на каждого и продавали их по доллару за штуку. — Он вздохнул. — Теперь все удваивается. Это большой объем для школы, брат Леон. Для любой, не только для нашей.
