— Скорее, доктор Амин, скорее…
И тут раненый каменеет; обрываются хриплые вопли, корчи, судорожные движения ногами, все тело замирает, руки медленно опускаются на грудь, словно у марионетки перерезали нити. В долю секунды страдание на его воспаленном лице сменяется холодным бешенством и отвращением. Когда я склоняюсь над ним, он грозно сверлит меня взглядом и кривит губы в нарочитой гримасе.
— Не хочу, чтобы ко мне прикасался араб, — бормочет он, злобно отталкивая меня. — Лучше сдохнуть.
Я на лету ловлю его запястье и крепко прижимаю его руку к телу.
— Держите как следует, — говорю я сестре. — Я должен его осмотреть.
— Не прикасайтесь ко мне, — бунтует раненый. — Не смейте меня трогать.
Он плюет в меня. Ему не хватает дыхания, и тягучий плевок оказывается у него на подбородке; слезы ярости заволакивают ему глаза. Я расстегиваю его куртку. Вместо живота у него — пенистое месиво, сжимающееся при каждом движении. Он и без того потерял много крови, а от воплей кровотечение только усиливается.
— Оперировать немедленно.
Жестом я подзываю медбрата, он помогает мне снова уложить раненого на каталку, и, расчищая дорогу, я мчусь к операционному блоку. Он не сводит с меня ненавидящих глаз, от злобы едва не теряя сознание. Он и хотел бы оказать сопротивление, но судороги лишили его сил. Побежденный, распростертый, он отворачивает голову, чтобы меня не видеть, и отдается подступающему оцепенению.
Я выхожу из блока около десяти вечера.
Трудно сказать, сколько человек побывало сегодня на моем операционном столе. Стоило мне закончить с одним, как двери блока распахивались, впуская очередную каталку. Какие-то операции были совсем короткие, другие буквально высосали из меня все силы. Тело точно судорогой свело, руки-ноги не гнутся. Временами у меня темнело в глазах, кружилась голова. И только когда у меня под ножом чуть не умер ребенок, я решил, что меня должен сменить дежурный хирург. Ким потеряла одного за другим троих пациентов, словно какая-то злая сила развлекалась, сводя на нет ее усилия. Она вышла из операционной, ругая себя на чем свет стоит. Наверное, поднялась к себе в кабинет и рыдает там.
Эзра Бенхаим говорит, что число погибших растет — сейчас их уже девятнадцать, из них одиннадцать школьников, отмечавших день рождения одноклассницы во взорванном ресторане быстрого обслуживания; четыре ампутации, тридцать три человека в критическом состоянии. Примерно за сорока ранеными пришли родственники и забрали их домой, остальные покинули больницу самостоятельно после того, как им была оказана необходимая помощь.
Родители, словно лунатики, безостановочно меряют вестибюль шагами, сжимая кулаки, грызя ногти. Большинство, кажется, не осознает масштаба постигшей их катастрофы. Обезумевшая мать хватает меня за руку, впивается взглядом: "Как моя дочка, доктор?.. Выкарабкается?.." Подходит мужчина: его сын в реанимации. Он хочет знать, почему. "Он там уже несколько часов. Что вы с ним делаете?" И медсестер точно так же разрывают на части. Они стараются хоть как-то успокоить людей, обещая все разузнать. Одно семейство, увидев, что я подбадриваю какого-то старичка, накидывается на меня с вопросами. Постепенно отступая, выскальзываю в наружный двор и обхожу весь комплекс больницы, чтобы попасть к себе в кабинет.
У Ким никого нет. Заглядываю к Илану Росу. Тот ее не видел. Медсестры тоже.
Переодеваюсь, чтобы ехать домой.
По стоянке в беззвучном безумии снуют полицейские. Тишина пронизана стрекотом их раций. Сидящий во внедорожнике офицер отдает распоряжения; на приборной доске лежит ручной пулемет.
Я подхожу к своей машине, сереющей в вечерних сумерках, под легким ветерком. «Ниссан», на котором ездит Ким, стоит там же, где я видел его утром; стекла у передних сидений наполовину опущены из-за жары. Отсюда я делаю вывод, что Ким еще не ушла, но я слишком устал, чтобы ее искать.
Выезжаю из больницы; город кажется безмятежно спокойным. Недавняя трагедия не нарушила его привычек. Бесконечные вереницы машин штурмуют рокадную дорогу на Петах-Тикву. В кафе и ресторанах полно народу. На тротуарах не протолкнуться от любителей вечерних прогулок. Я еду по проспекту Гевирол до Бет Соколов; полицейские на выставленном здесь после теракта контрольно-пропускном пункте направляют водителей в объезд Хакирии — по распоряжению спецслужб этот район наглухо отрезан от города. Мне удается просочиться на улицу Хасмонаим, залитую звездной тишиной. Вдалеке виднеется взорванный смертником ресторан.
Полицейские эксперты, оцепив место трагедии, приступили к его детальному осмотру. Фасад ресторана полностью разворочен; в правом крыле рухнула крыша, исчертив тротуар черными полосами. Вырванный из земли фонарный столб лежит поперек проезжей части, усыпанной мусором и обломками. Взрыв, судя по всему, был неслыханной силы; стекла в окрестных зданиях выбило, штукатурка на многих фасадах вспучилась и отлетела.
— Не стойте здесь, — командует выросший словно из-под земли полицейский.
Движениями фонарика он показывает мне, куда ехать, освещает номерной знак моей машины, затем меня. Инстинктивно отшатывается и хватается за пистолет.
— Без резких движений, — предупреждает он. — Чтобы я видел ваши руки на руле. Что вы тут делаете? Не видите, что территория оцеплена?
— Домой еду.
На помощь подходит второй полицейский.
— Как этот тип сюда пробрался?
— Понятия не имею, — отвечает первый.
Второй в свою очередь пробегает по мне лучом фонарика, окидывает суровым, недоверчивым взглядом.
— Документы!
Протягиваю. Изучив их, он снова светит мне в лицо. Его беспокоит, сбивает с толку арабская фамилия. Так всегда бывает после терактов. Полицейские на нервах, а потому особенно остро реагируют на любую подозрительную физиономию.
— Выходите, — приказывает первый, — станьте лицом к машине.
Я подчиняюсь. Он грубо толкает меня на капот автомобиля, ботинком раздвигает мне ноги и принимается дотошно обыскивать. Другой полицейский идет к багажнику.
— Откуда едете?
— Из больницы. Меня зовут доктор Амин Джаафари; работаю хирургом в больнице Ихилов. Только что вышел из операционного блока. Я вымотан до предела и хочу попасть домой.
— Порядок, — говорит второй полицейский, закрывая багажник. — Здесь все нормально.
Другой не соглашается отпустить меня просто так. Он отходит в сторону и сообщает на центральный пост мою фамилию, сведения из служебного удостоверения и водительских нрав. "Араб, гражданство Израиля. Говорит, только что из больницы, хирург… Джаафари, с двумя 'а'… Проверь в Ихилове…" Через пять минут он возвращается, отдает мне документы и не терпящим возражений тоном приказывает поворачивать назад и больше тут не появляться.
Домой я приезжаю к одиннадцати часам, едва живой от усталости и досады. По дороге меня четырежды останавливали и обыскивали буквально с головы до ног. И сколько я ни предъявлял документы, сколько ни говорил, кем работаю, — напрасно: полицейские смотрели только на мое лицо. Я протестовал, и один парень в бешенстве навел на меня пистолет и пригрозил вышибить мне мозги, если я не заткнусь. Потребовалось силовое вмешательство старшего офицера, чтобы он убрал оружие.
Какое облегчение: на моей улице тихо и спокойно.
Сихем меня не встречает. Она не вернулась из Кафр-Канны. Домработница тоже не приходила, хотя должна была. Постель так и осталась неубранной. Подхожу к телефону: на автоответчике никаких сообщений. После столь напряженного дня отсутствие жены меня беспокоит, но не слишком. Вообще это на нее похоже: вдруг, ни с того ни с сего, взять и остаться у бабки еще на несколько дней. Сихем обожает ферму и долгие бдения на холме, залитом тихим светом луны.
Иду в комнату, раздеваюсь и останавливаюсь перед фотографией Сихем, что горделиво украшает ночной столик. Ее улыбка, словно радуга на небе, заполняет все пространство снимка, но глаза за улыбкой не поспевают. Жизнь не баловала ее. Оставшись сиротой в восемнадцать лет (мать умерла от рака, отец несколькими годами позже погиб в автокатастрофе), она целую вечность не соглашалась выйти за меня замуж. Боялась, что судьба, уже не раз ополчавшаяся на нее, не успокоится. И сейчас, несмотря на десять с лишним лет супружеской жизни и на то, что я люблю ее без памяти, ей все так же тревожно: она твердо уверена, что счастье может померкнуть от любого пустяка. Между тем фортуна безостановочно льет воду на нашу мельницу. Когда мы с Сихем поженились, все мое имущество составлял ветхий драндулет, который ломался на каждом перекрестке. Мы поселились в рабочем районе, где квартиры мало чем отличались от кроличьих нор. У нас была дешевая мебель с ламинированным покрытием, а занавески имелись не на всех окнах. Сейчас мы живем в чудесном доме в одном из самых фешенебельных кварталов Тель-Авива и располагаем весьма солидным счетом в банке. Каждое лето мы улетаем в какой-нибудь новый чудесный край. Мы побывали в Париже, Франкфурте, Барселоне, Амстердаме, Майами, на Карибских островах; у нас куча друзей, которые нас любят и которых любим мы. Мы часто принимаем гостей и бываем на светских вечеринках. Мои научные труды и профессиональные достижения отмечены несколькими премиями; я добился известности и уважения. Среди наших близких друзей и хороших знакомых — важные лица города, представители гражданской и военной власти, а также популярные деятели шоу-бизнеса.
