Святилище падре Хуана Кироги было заполнено верующими в поисках исцеления от гриппа, и частенько его получавшими, но неверующие, которых всегда в избытке, утверждали, что раз у больного хватит сил одолеть тридцать две ступеньки, ведущие в часовню на холме Сан-Педро, то он, считай, уже здоров. Верующих это не смущало. Несмотря на то что публичные собрания были запрещены, сама собою собралась целая толпа во главе с двумя епископами, но подоспевшие солдаты разогнали ее прикладами и выстрелами. Менее чем за пятнадцать минут были убиты двое и ранены шестьдесят три человека, один из которых скончался в ту же ночь. Официальный протест епископов был проигнорирован президентом, который не принял прелатов в своем кабинете и письменно ответил через секретаря, что «к тому, кто ослушается закона, применят самые жесткие меры, будь он хоть папа римский». Ни у кого не осталось желания повторять паломничество.
В нашей семье заразившихся не было: отец еще до того, как вмешалось правительство, принял необходимые меры предосторожности, взяв на вооружение опыт других стран по борьбе с пандемией. Он связался по рации с бригадиром своей лесопилки — хорватским иммигрантом, которому полностью доверял, — и тот прислал ему с юга двоих своих лучших лесорубов. Отец вооружил их винтовками, настолько древними, что он сам не умел ими пользоваться, поставил по одному у каждого въезда в поместье и поручил караулить ворота, чтобы никто не входил и не выходил, кроме него самого и моего старшего брата. Это был не слишком практичный приказ, никто не собирался задерживать членов семьи с помощью оружия, но присутствие этих людей отпугивало грабителей. Лесорубы, с вечера до утра превращавшиеся в вооруженных охранников, в дом не входили; они спали на тюфяках в каретном сарае, питались стряпней, которую кухарка передавала им через окно, и пили убойный самогон, которым отец снабжал их в неограниченных количествах вместе с горстями аспирина, чтобы защитить от инфекции.
Для собственной защиты отец купил испытанный на войне английский контрабандный револьвер Уэбли и принялся палить во дворе по мишеням, пугая кур. На самом деле боялся он не столько вируса, сколько отчаявшихся людей. В обычное время в городе было полно попрошаек, нищих и воров. Затянувшаяся пандемия привела бы к росту безработицы, нехватке продовольствия и панике, а в этом случае даже относительно честные люди, которые до тех пор всего лишь протестовали перед Конгрессом, требуя работы и справедливости, превратились бы в преступников, как в те времена, когда безработные шахтеры с севера, голодные и озлобленные, ринулись в город и принесли с собой тиф.
Отец запасся провизией на зиму: закупил мешки с картофелем, мукой и сахаром, масло, рис и бобовые, орехи, связки чеснока, сушеное мясо и ящики с фруктами и овощами для приготовления консервов. Четверых своих сыновей, младшему из которых едва исполнилось двенадцать, отправил на юг, не дожидаясь, пока школа Сан-Игнасио, повинуясь указу правительства, отменит занятия, но Хосе Антонио остался в столице, потому что собирался поступать в университет, как только жизнь вернется в прежнее русло. Междугородное сообщение было приостановлено, но братья успели на один из последних пассажирских поездов до Сан-Бартоломе, где на станции их поджидал хорват Марко Кусанович, бригадир, который по указанию отца заставит их трудиться плечом к плечу с местными лесорубами. Детские игры кончились. На лесопилке мальчики будут при деле, останутся здоровыми, а дома без них будет больше порядка.
Моя мать, тетушки Пия и Пилар и слуги получили строжайшее распоряжение сидеть дома и носу не высовывать. У матери были слабые легкие, в молодости она перенесла туберкулез, была хрупкой, и грипп ее бы убил.
Эпидемия не слишком изменила течение жизни в замкнутом мирке, который представлял собой наш дом. Парадная дверь из резного красного дерева вела в просторный темный вестибюль, куда выходили две гостиные, библиотека, большая столовая, бильярдная и еще одно помещение, называемое «конторой» — в ней стояло полдюжины металлических щкафов, забитых документами, которые никто не разбирал с незапамятных времен. Вторая часть дома была отделена от первой внутренним патио, отделанным изразцами из Португалии, с неработающим мавританским фонтаном и множеством камелий в горшках; в честь них вся усадьба получила название «Большой дом с камелиями». С трех сторон патио проходила застекленная галерея, соединявшая помещения для повседневного пользования: маленькую столовую, игровую, швейную, спальни и ванные комнаты. Летом в галерее было прохладно, а зимой благодаря угольным жаровням сохранялось тепло. Заключительная часть дома была царством прислуги и животных; там располагалась кухня, лохани для стирки, кладовые, каретный сарай и ряд крохотных комнаток, где спали служанки. Мать заходила туда редко.
Поместье принадлежало бабушке и дедушке по отцовской линии и, когда они скончались, стало единственным наследством, доставшимся их детям. Если разделить наследство на всех, каждая из одиннадцати частей представляла бы собой ничтожную сумму. Арсенио, единственный дальновидный член семьи, предложил выкупить у братьев их долю с небольшими комиссионными. Сперва остальные сыновья восприняли его предложение как братскую услугу, поскольку поддержание старого дома превращалось в бесконечное множество сложностей, как объяснил мой отец. Никто в здравом уме не согласился бы в нем жить, но отцу требовалось место для детей, как родившихся, так и еще не рожденных; кроме того, имелась дряхлая свекровь и женины сестры, две старые девы, которые жили на его попечении. Он частями возвращал братьям долг, но со временем начал задерживать выплаты, а потом и вовсе платить перестал, и отношения между ними испортились. Отец не собирался обманывать братьев. Подвернулся шанс выгодно вложить деньги, и он решил рискнуть, дав себе слово, что непременно вернет сумму с процентами, но проходили годы, а он все оттягивал выплату, пока долг не был забыт окончательно.
По правде говоря, дом действительно был старой развалиной, однако вся усадьба занимала полквартала, а вход был с двух улиц. Жаль, у меня нет сейчас фотографии — я бы ее показала, Камило, потому что именно там начинается моя жизнь и мои воспоминания. Усадьба утратила свой лоск, отличавший ее в прежние благополучные времена, когда дед управлял многодетным семейным кланом и армией домашней прислуги и садовников, благодаря которым дом выглядел безупречно, а сад напоминал рай с фруктовыми деревьями, стеклянной оранжереей, где цвели экзотические орхидеи, и четырьмя мраморными статуями из греческой мифологии, как было принято в ту пору в аристократических семьях, творениями местных мастеров, вырезавших кладбищенские надгробия. Старых садовников не осталось, их сменила шайка бездельников, как говорил отец. «Если так будет продолжаться, сорняки проглотят дом», — повторял он, но ничего не предпринимал. Природа казалась ему вполне милой. чтобы любо ваться ею издалека, но не заслуживала пристального ими мания, которое он куда охотнее обращал на более прибыльные дела. Упадок поместья беспокоил его мало, он не собирался пользоваться им всю жизнь; дом ничего не стоил, но земля была хороша. Ее он планировал продать, когда она подскочит в цене, даже если придется ждать годы. Его кредо представляло собой известное клише: купить подешевле, продать подороже.
Высший класс перемещался в жилые кварталы подальше от государственных контор, рынков и пыльных площадей, загаженных голубями. Дома, подобные нашему, лихорадочно сносили, чтобы на освободившемся месте выстроить офисы или многоквартирное жилье для среднего класса. Столица была и остается одним из самых сегрегированных городов в мире, и, поскольку низшие классы постепенно занимали эти улицы, престижные в колониальные времена, отцу рано или поздно пришлось бы переселить свою семью в другое место, чтобы не ударить в грязь лицом в глазах друзей и знакомых. По просьбе мамы он провел электричество в обжитую часть дома и установил уборные, в то время как остальные помещения продолжали тихо приходить в упадок.
