Ведь, как ни крути, это все-таки сатира. Пусть даже «омерзительная и нежная одновременно», как выразилась редактор русского перевода этой книги, едва его прочитав.
Удачного самоанализа — и привет Аркадию Аверченко, Кобо Абэ и Карлу Густаву Юнгу!
Церемония жизни
Был обеденный перерыв, и мы с пятью девушками из отдела уже приканчивали наши бэнтó [2] в зале для совещаний, как вдруг самая младшая из нас перестала орудовать палочками и подняла голову:
— А вы уже слышали, что бывший директор Накáо скончался?
— Да ты что?! Это от чего же?
Все мы разом уставились на нее.
— Кажется, инсульт…
Я тут же вспомнила приветливую улыбку господина Накао. У него была благородная седина, и он часто угощал нас конфетами, которые получал в подарок от партнеров по сделкам. Мягкий, прекрасно воспитанный. На пенсию вышел всего пару лет назад.
— Еще такой молодой…
— Да не говори! И когда это случилось?
— Кажется, позавчера. А сегодня утром семья сообщила по телефону, что вечером состоится церемония. И надеются собрать на прощание с ним как можно больше народу. Дескать, такова была последняя просьба покойного.
— Правда? Тогда сейчас лучше не наедаться… Предлагаю обойтись без десертов! — сказала моя ровесница, пряча свое нераспакованное крем-брюле обратно в пакет из комбини. Другая же, на год старше нас, пробубнила, жуя картошку с мясом:
— Накао-сан? Хм… Интересно, каков он на вкус!
— Жестковат, наверное? Все-таки он был худощавым.
— Однажды я уже пробовала мужчину той же комплекции. Пальчики оближешь. Немного жилистый, но просто таял на языке!
— Вот как? Я слышала, бульон из мужчин обычно вкусней, чем из женщин… — добавила моя ровесница, собирая в тот же пакет остальные десерты. — Так ты пойдешь, Икэтáни? На церемонию-то?
— Ну… не знаю, — вяло отозвалась я, покачав головой, и продолжила ковырять свое простенькое бэнто с сушеными водорослями.
— Серьезно? — удивилась она. — Так, может, ты из тех, кто избегает человечины?
— Нет-нет, что ты! — спохватилась я. — Просто в последнее время у меня с желудком неладно. Да и месячные начались.
— Ах, месячные… Тогда конечно, — с пониманием кивнула коллега постарше.
— Но если месячные — может, ты и родить еще сможешь, кто знает? Тогда уж точно лучше пойти. Все-таки это церемония жизни. Вдруг тебя кто-нибудь осеменит?
Натянуто улыбаясь, я спрыснула зеленым чаем из пластиковой бутылки жареную рыбу, на которую впопыхах вылила слишком много соуса.
Когда я была маленькой, употреблять в пищу человечину запрещалось. Да-да, я уверена, именно так!
В сегодняшнем мире, где человеческое мясо — наша повседневная еда, поверить в такое становится все трудней. Но еще лет тридцать назад, когда я ходила в детский сад, все и правда было совсем иначе.
Однажды в детсадовском автобусе, устав от обычной игры в слова, мы принялись перечислять по очереди, что каждый из нас хотел бы съесть и почему.
— Медведя! — крикнул один из нас. — Мягкий, пухлый — значит, вкусный!
— Мокрицу… — отозвался другой. — Звучит как лакрица… Наверно, такая же сладкая?
— Слона! — выпалил третий. — Он такой огромный — налопаюсь до отвала!
После такого обжоры всех потянуло сплошь на диких зверей.
— Жирафа!
— Обезьянку!
Последний вариант, сразу передо мной, предложила моя лучшая подруга. Просто чтобы ее поддразнить, я ляпнула не задумываясь:
— Человека!
И мир вокруг меня тут же сошел с ума.
— Что-о-о?!
— Ы-ы-ы!
— Какой ужас…
Все дети захныкали, а моя лучшая подруга, пожелавшая съесть обезьянку, срывающимся голоском пропищала сквозь слезы:
— Махó-тян! Как ты можешь… говорить… такие жуткие гадости?!
Через несколько секунд по цепной реакции ревел уже весь автобус. А наша воспитательница, едва сообразив, что случилось, тут же переменилась в лице.
— Махо-тян! Так говорить нельзя! Даже в шутку! Иначе ты будешь наказана! — отчеканила она так свирепо, что я сжалась в комок и затихла. Хотя почему обезьянок есть можно, а людей нельзя, по-прежнему не понимала, хоть убей.
Ту нелепую сцену я помню отчетливо до сих пор. Рассерженная воспитательница, которая всегда была такой доброй. Мои друзья, рыдающие в голос у нее за спиной. Молчаливый упрек — «ох уж эти дети!» — в глазах водителя автобуса. И я сама — бледная, глаза в пол — замерла на сиденье, не в силах ни пикнуть, ни шевельнуться.
Все человеческие существа, ехавшие в том автобусе, буквально задавили меня своей «правотой». Не смея дышать, я сжалась в комок, а закричи на меня кто-нибудь — я бы обмочилась от страха.
С тех пор, что и говорить, очень многое изменилось. Население планеты стало резко сокращаться, людей охватила тревога за то, что они и правда могут исчезнуть с лица земли. И постепенно стремление к воспроизводству было возведено в ранг общественной добродетели.
За последние тридцать лет мы существенно модифицировались. Сегодня уже почти не встретишь людей, употребляющих слово «секс»; вместо него все чаще говорят «осеменение», подразумевая спаривание с целью рождения потомства.
И точно так же, постепенно, стало нормой после чьей-нибудь смерти устраивать не старомодные похороны, а современный ритуал под названием «церемония жизни». Да, некоторые из нас по старинке еще выбирают всенощный молебен с последующей кремацией. Но тем, кто предпочитает обойтись церемонией жизни, государство оказывает солидную материальную поддержку; неудивительно, что таких людей в наши дни уже подавляющее большинство.
Всем гостям — участникам церемонии предлагается отведать плоти покойного, после чего женщины и мужчины могут там же присмотреть себе партнера для осеменения. После чего парочка уединяется, чтобы завершить церемонию актом осеменения. Концепция смерти, дарующей жизнь, уходит в глубины нашего подсознания, изначально ориентированного на размножение, и как нельзя удачнее соответствует ожиданиям широких масс…
В последние годы люди своими повадками все больше напоминают мне тараканов. Как я слышала, умершего таракана с удовольствием пожирают его соплеменники, а самки именно перед смертью откладывают больше всего яиц. Да и практика поедания умершего как форма выражения племенной скорби существовала у самых разных животных с древнейших времен, и утверждать, что подобный обряд вдруг зародился именно среди людей, было бы, скорее всего, неверно.
Чиркнув зажигалкой, Ямамото закуривает свой одномиллиграммовый «Америкэн спиритс» и выпускает тонкую струйку дыма.
— Что же получается, Икэтани… В детстве ты затаила на человечество обиду — и до сих пор таскаешь ее в себе, точно булыжник за пазухой?
Курим мы, как обычно, в тесном закутке с громким названием «комната отдыха», хотя там нет ничего, кроме автомата с напитками да нескольких стульев. Один угол этой конуры отделен от остальной комнаты стеклянной перегородкой, за которой иногда можно поболтать с другими курильщиками — из нашего или соседних отделов. Здесь же я впервые разговорилась и с Ямамото.
В свои тридцать девять — на три года старше меня — этот низенький толстячок совершенно не умеет унывать. Болтать с ним всегда комфортно: он часто веселится, но никогда не высмеивает собеседника. Поэтому со временем я стала доверять ему даже те мысли, которые обычно держу при себе.
Нахмурившись, я стискиваю губами ментоловый фильтр своего «Хайлайта».
— Да какой там булыжник, скажешь тоже! Все проще. То, что еще недавно считалось незыблемой нормой, за какие-то тридцать лет перевернулось с ног на голову. Лично я за такими скоростями не успеваю, вот и все. Как бы лучше сказать… Не отпускает чувство, что весь мир меня обманул!
