— Давай жгут подержу? Куда здесь колоть-то?
— Да не надо. Ир, кулачком работай!
Ирка послушно работает. Целый день от нее требуют, ругают, увещевают и выспрашивают, сначала Ларка, теперь вот Катя что-то. Просто следователь сменился.
— Давай, давай!
Катя нервничает, и дует на челку, и раздраженно откидывает плечом мешающие волосы. Стоять неудобно, близко не подойти, коленки упираются в костистый бок дивана. Совершенно не тронутая синевой, однородно бледная локтевая ямка, только на плече под допотопным резиновым жгутом, похоже, наливается синяк. Привычные Катины движения здесь, в чужой квартире, становятся неуклюжими и замедленными. И Ирка, сама неуклюжая и нелепая на диване в сбитых простынях. Лежит, вытянувшись и отвернув голову, с трагическим лицом, похожая в розовом халате на увеличившегося пупса.
Замерла, боится укола, изредка косится отмытым от туши кроличьим глазом на Катины манипуляции. Халат короток, толстые голые ноги делают Ирку беззащитной и жалкой.
— А на другой руке, дай посмотрю, может, там лучше…
Лара теперь стоит в дверях «на собаках», отгоняет их в коридор, машет назад в дверной проем ногой в растоптанной мужской тапке. Мелкая собака Тутси тут же включается в игру. Прыгает на тапку, тянет зубами, тявкает и рычит тоненьким мультяшным голоском. Ларка еще специально ее задорит, тянет на себя.
— У-у, зверюга, отдай! Ну, отдай, мелочь пузатая! Ох, какие мы лютые, какие злые! Отдай!
Пипе тоже хочется поиграть, она бестолково топчется на месте, мочит пол, судорожно пытаясь собрать воедино заплетающиеся лапы, и вдруг сипло лает, вытянув вперед плоскую незрячую голову. Смешно. Всем смешно. Ларка хохочет, Ирка улыбается с дивана своей старушке. Катя тоже начинает истерически хихикать, чувствуя, как на дне глаз вскипают злые горячие слезы и щиплет в носу.
— Работай, говорю, кулаком, Ира! Ларис, убери уже к черту этот дурдом, ей-богу, невозможно!
Почти шесть. Ларка моет в коридоре пол за собаками. Катя давно отключила телефон, безуспешно ищет на левой руке голубоватый призрак вены. Духота будто преследует, и здесь уже воздух запылился и осел. Мало места, все через тонкую стенку, открытую дверь. Слышно, как у соседей работает телевизор и кто-то бегает наверху мелкими ногами. Слышно, как в замочной скважине по-хозяйски ворочается ключ. Это Миша. Вместе с ним, виновником пьесы абсурда, на минутку потянуло табачным, но прохладным ветерком из подъезда.
Ларка с тряпкой, Катя с капельницей. Ирка на диване, вырывает руку и быстро поправляет разлохмаченную прическу.
— Что это ты пришел-то, а? Оставался бы уж там! Гулял, пока я тут… Иди, сволочь такой, убирайся!
Ирка кричит сразу с места в карьер на самой высокой ноте, хрипит и кашляет.
Миша на это не обращает ровно никакого внимания, берет привычно из стопки под вешалкой газеты и стелет на собачьи лужи.
— Здравствуй, Лариса. Ты чего это с тряпкой-то?
— Здрассти, — говорит Катя.
Мише лет пятьдесят, невысокий, но плотный и широкоплечий, с густыми дремучими волосами, нависающими на складчатый лоб. Стоит, держась за косяки в дверном проеме, как будто раздвигая себе проход в комнату.
— Че валяешься, к тебе люди пришли.
Ирка рывком садится на кровати, не трудясь запахивать разошедшийся на жидком животе халат. Обе собаки с удовольствием участвуют в мизансцене.
Семь. Ларка заваривает чай. Миша на кухне виртуозно режет картошку соломкой и жарит с пахучим луком. Оказывается, он повар. Одновременно кормит собак сырой ставридой из большого газетного кулька. Маленькая ест с пола, суетится, тащит рыбину под стол, играет, как кошка. Старая ловит брошенную тушку пастью, точными движениями, как будто видит, ловко заглатывает, не разгрызая, и снова поднимает голову. Катя и не подозревала, что собаки могут так есть сырую рыбу, как морские котики.
— А че, им нравится!
Миша немногословен и ничему, кажется, не удивляется.
— Ну пила таблетки какие-то, ты же ей и выписывала.
— Так она мне по телефону сказала, что все выпила, разом. И Катя там в ванной нашла, в пепельнице.
— Да не, Ларис, это вряд ли, допила, видать, пузырек и выкинула.
— На тебя жаловалась, дома, говорит, не ночевал, вот и выпила. Думаешь, врет?
— Да у меня мать, Ларис. Мать болеет, дома в лежку лежит. Что за дура, блин, такая. Она ведь как дежурства три дня назад сменяла, так три дня и не просохнет никак! Сорок раз ведь сказал. Мать у меня, кто еще за ней! Мать у меня болеет, слышишь, дура такая! Сама бы хоть разок съездила, слышишь?
Можно и не кричать, из кухни в комнату и так слышно каждое слово. Ирка опять начинает возиться на диване, Катины титанические усилия в который раз идут насмарку.
— Ира, блин, потом выяснишь свои отношения! Ляг спокойно!
Катя и не подозревала, что так проголодалась, от плиты доносятся совершенно потрясающие запахи жареной картошки, кофе и еще чего-то остренького, может быть, даже соленых огурчиков. Ирка перестала со всем соглашаться, ей уже не хочется лежать умирающим лебедем и терпеть Катины ковыряния. Ей бы сейчас высказать все, что наболело, да еще в присутствии такой продвинутой зрительской аудитории.
— Кать, может, ну его, все, я уже лучше, Кать. Столько воды выпить. Из меня уж все давно вышло.
О-ой, пусти, мне уже ломит от жгута от этого.
Да Катя и сама бы уже бросила, что там за капельница — смех, тоже вода-водой. И Ирка, дура, конечно, никаких в помине таблеток не пила, так, концерт по заявкам радиослушателей. Всю ее намучили, натыкали, ей бы сейчас лучше чаю крепкого и картошки поесть, с лучком. Бросить? Но как-то не может Катя, не получается.
— Сейчас. Лежи.
Иркины ноги оканчиваются удивительно изящными тонкими щиколотками с высоким подъемом, косточка сбоку прямо детская, маленькая, трогательная. Тыл стопы испещрен узором фиолетовых вен.
— Ну-ка ляг в другую сторону головой.
Ирка нехотя переползает, Катя быстро вяжет жгут на щиколотку, мажет спиртом и мгновенным змеиным движением вводит иглу во вздувшийся сиреневый изгиб. Кап, кап, колесико отвернуто, клеит пластырь, вату сверху.
— Вот так лежи, Ир, не шевелись. Пропорешь эту вену, все, возиться с тобой не буду.
Она у тебя одна такая удобная. Поняла, Ир?
Миша на кухне разливает в стопки водку из распечатанной поллитры. Картошка и огурцы по тарелкам. Сыр на блюдечке и хлеб ржаной, порезан треугольниками, как на банкет — в плетеной хлебнице.
— Ну че, Кать?
Катя кладет руку на голову сидящей у стола Пипы. Вроде и псиной больше не пахнет? Собака как собака, уши теплые и бархатистые, мягкие, как тряпочки.
— Поставила…
Полдесятого. Ларка только что уехала на своем автобусе. Кате в другую сторону. Выходные закончились, завтра в институт. На остановке никого нет, спальный район празднует воскресный вечер, все жители вернулись за свои окна, застегнулись дверными засовами, отгородились от темноты бесснежной вымерзшей улицы завесой штор.
Холодно, но ехать никуда не хочется, хочется стоять и дышать разреженным просторным воздухом. Не хочется даже курить. Далеко за домами подсвечивает неоновым мерцанием вывеска ночного клуба. Фонари не горят, поэтому кажется, что улица началась прямо из космоса и стекла черным руслом сюда, к Катиным ногам. Берега ее расчерчены цветными квадратами окон, голубыми, и желтыми, и красноватыми, составляющими вместе непонятный человеческому глазу загадочный узор-шифр. Три слева желтых, одно голубое в середине и еще справа, особняком на самом верхнем этаже, два оранжевых, через одно — сиреневое, вспыхивающее изнутри сменами телевизионных кадров. Самое близкое к остановке окно в доме на углу, первый этаж. Катя идет, не таясь, перешагнув заборчик палисадника, немного пьяная Мишиной водкой и ноябрьским воздухом. Встает на цыпочки и заглядывает внутрь. Занавески раздвинуты, никого нет, комната ярко освещена круглой люстрой со множеством свисающих вниз стекляшек. Комната густо населена мебелью — стол со стульями, книжный шкаф, полки, сбоку угадывается подлокотник кресла или диван. На тумбочке у двери старый телефон с цифровым диском. Кстати, надо включить свой, мама, наверное, волнуется. Окно неожиданно гаснет и одновременно поет в руке ожившая трубка. Это не мама и не Андрей. Это почему-то Женя.
— Кать, мы тут за тебя извелись, а ты весь день недоступна? Ты где вообще, может, помощь нужна?
Женька, рыцарь! Хорошо, что позвонил.
— Ой, нет, Жень, помогать не нужно, я все уже, справилась, домой вот собралась. А телефон отключала просто, не до звонков было.
— Ну?
— Что ну? Вылечили.
— Там что было-то, отравление, действительно?
— Ага, желудок промывала.
— А что долго так?
— Да что долго, она в час по чайной ложке! Не меньше трех литров же надо, сам знаешь. Потом капались. Пока то, пока се… Слушай, а давай я приеду? Чаю дадите мне? Только маме позвоню.
