Октав исчез, и мы о нем позабыли. Гуго прогнал друга, потому что тот его предал, обманул, унизил. Что ж! Жалко, но что я могла поделать? Вместо него появлялись Каримы, Матиасы, Улиссы. Я по-прежнему играла роль добросовестной матери: приветливо улыбалась, принимала, угощала, провожала. Друзья сына хорошо ко мне относились. Считали славной. Хорошенькой. Спрашивали Гуго, почему я такая молоденькая. Кое-кто говорил, что я готовлю лучше его мамы. Мой подросший мальчик передавал мне их похвалы вялым тихим голосом. Я слушала вполуха. Мальчишки меня утомляли. Деятельные, шумные, хитрые, общительные, ловкие, неутомимые вратари, нападающие, защитники, они к тому же катались на роликах и скейте. Я с нежностью и грустью вспоминала тихого Октава, ленивого, беспомощного. Зря вспоминала. Его же выгнали.
Однажды утром я попросила сына рассказать о его друзьях. Надеялась, что доверительная беседа разбудит любовь в моем сердце. С всегдашней своей трогательной откровенностью Гуго перечислил их всех, разложил по полочкам черты характеров и свойства. Ему тогда исполнилось тринадцать, но в отличие от сверстников он не покрылся прыщами: прекрасное лицо эльфа с гладкой нежной кожей лишь слегка осунулось. Его портил только нос, что вдруг вырос и теперь казался непропорционально большим.
— А Октав? — спросила я.
— Что Октав?
— Помнишь, у тебя был приятель в начальной школе.
— Гаденыш!
Глаза у меня округлились, я еще не слышала от сына подобных выражений.
— Ничтожество. Сам ничего не умел, а корчил из себя невесть что. Пудрил мне мозги, а я уши развесил.
— И что же он тебе рассказывал?
— Полный бред.
— А все-таки?
Гуго набычился. Отвечать ему не хотелось. Было стыдно. Но я бы вытянула правду любой ценой, хоть пытками и угрозами, он это понимал, при своем-то уме.
— Рассказывал, что он пришелец с другой планеты, и я верил, — с трудом выдавил Гуго.
Он ждал насмешки, но я даже не улыбнулась, и тогда он продолжил:
— Как-то он пригласил меня к себе. Дом у него тот еще.
— А родители?
— Я ни разу не видел его родителей. Даже прислуги не было. А квартира огромная. На стенах сплошь здоровенные картины, абстрактные. Ужасная мазня. И еще скульптура. Тоже дрянь. Он мне сказал, что живет один, что его инопланетяне прислали к нам… Я, кстати, уже не помню, как называлась та чертова планета. В общем, они его катапультировали, чтобы он собирал о нас сведения. Больше всего мне стыдно, что я ему верил. Записывал разное, писал карточки для его исследований. А он был ноль без палочки. Ты же помнишь! Шнурки себе не мог завязать, ел, как свинья, а я про себя думал: это потому, что он прилетел с другой планеты. Он мне говорил, будто прошел специальное обучение, чтобы стать похожим на нас, и просил ему помочь. Говорил, что это тайна. Мол, если на Земле узнают, кто он, или на его планете пронюхают о дружбе с землянином, ему конец.
Сын на секунду умолк.
— Он, наверное, чокнутый.
Я хотела, чтобы Гуго рассказывал дальше. Но не знала, как его подтолкнуть. Вот бы он описал планету Октава, рассказал о ней поподробнее. Мое сердце затрепетало. Октав, маленький мой! Я вспомнила, как он запрокидывал головенку, как я обхватывала ее ладонями и нежно целовала в лоб.
Разговор с сыном на этом закончился. Мы опять разминулись, наши ущербные отношения не улучшились.
Вспоминая эту сцену, я дивлюсь собственному идиотизму, хотя понимаю, что осуждать отчаяние и страсть бессмысленно. Как бы они ни проявлялись, какие бы ни приводили доводы в свое оправдание — это все внешнее, поверхностное, малая часть того, что неистовствует внутри. Но стоит нам победить эту хворь, мы все забываем и с удивлением смотрим на рубцы, оставшиеся на месте прежних ран. Мы выздоровели. Буря улеглась, по осколкам, что так больно ранили, прошлись несокрушимые подошвы разума, истирая их в пыль. Единый взмах — и нет безобидных серебристых блесток. Лишь две-три затаились в щелке и вдруг засверкали, ожили, когда непрошеный луч солнца случайно выхватил их из темноты. Напрасно дуть изо всех сил, пытаясь воскресить былой огонь, пылинки — не искры. Не знаю, что на меня нашло.
В фильмах, книгах, спектаклях мне нравится появление человека из прошлого. Он ушел, хотя все его любили. И вернулся, хотя все думали, что он умер. Считали, что он добился славы, а он по-прежнему одинок и безвестен. Платонов всегда на виду у меня на полке, как бы я ни переставляла книги. Он первый или последний в ряду, опора для остальных, хотя сам тоже книга, и не самая толстая. Я не знаю, почему мне так дорого это движение, похожее на движение маятника, но возвращение героя — моя любимая тема. Мне кажется, возвращение и есть главная тайна бытия.
Венсан расстегнул пуговицы моей блузки, снял с меня лифчик, притронулся к груди и застыл — залюбовался. Ох, какая долгая пауза. Мне хотелось поторопить его. Я не могла провести с ним всю ночь. Перед походом на рынок поспать бы хоть несколько часов. А он все созерцал мою красоту, не знал, с чем ее сравнить, разве что с розой в саду, нет, просто с ума сойти, до чего нежная кожа… Он медлил в восхищении, и я опять отвлеклась, воображение вновь пришло мне на помощь: вместо застывших рук Венсана ко мне прикоснулись руки прежнего любовника. Неуверенные пальцы Октава дотронулись до моего плеча. Электрический ток пронзил меня с головы до пят. Венсан понятия не имел, откуда вдруг взялась страсть, что толкнула меня к нему. Я опрокинула его на пол. Я готова была проглотить его.
Но на этот раз я грешу излишней поспешностью. Рано говорить о Венсане. Поговорим о далеком прошлом. Мы дома у Мириам, время послеобеденное. Звонок в дверь. Мириам никого не ждала. Смотрится в зеркало в прихожей. В полутьме ее лицо кажется голубоватым. Словно весенний лед. Она говорит: «Да, я застыла в зеркальном льду». Медленно подходит к двери, отпирает замок. Металл ледяной, но ее рука еще холоднее. Открывается дверь, он стоит на пороге. Два года прошло с тех пор, как она в последний раз назвала его вслух по имени. Она узнала его сразу. Хотя он порядком изменился. Ему шестнадцать, он теперь куда выше нее. Хорошо одет, аккуратно причесан. «Добрый день, мадам», — здоровается он с ней. Она долго на него смотрит, не веря своим глазам. Каким красивым он стал, какой у него ласковый, полный лукавства взгляд. Он наклоняется к ней, целует. Губы прикасаются к щеке, Мириам вспыхивает. Жалеет, что надела сегодня старенькое платье, не надушилась, и руки у нее пахнут чесноком. Ей хотелось бы начать день сначала, она бы принарядилась. Речь не о любви — о чувстве собственного достоинства. Она могла бы выглядеть получше, да, могла бы. Когда мальчишки были маленькими, это не имело значения. «Как мило, что ты зашел», — говорит она и заглядывает ему в глаза. Ей интересно, есть ли у него подружка и, если есть, как ее зовут, где они встречаются и что делают, оставшись наедине. Ей все нужно знать, все-все! Но… как узнаешь? «Не стой тут как пень, — говорит она с громким нарочитым смехом и ненавидит себя за этот смех. — Правда, Гуго нет дома…» Имя сына застывает у нее на губах. Она произносит его с трудом и получается что-то вроде «гм». «Я проходил мимо, — говорит он, — и подумал…» Если бы этот мальчик был искренен, он бы закончил так: «Хорошо бы поломать жизнь бывшему другу! Теперь я справлюсь наверняка». Но Октав не искренен. И никогда не был искренним, что поделаешь! Лживость и легкий налет безумия придавали ему особое обаяние. Никто не мог устоять перед ним. Он отправился прямо на кухню. Мириам налила ему апельсинового сока. Сок такой полезный! Долговязому мальчику, совсем незнакомому и такому родному, безусловно, нужны витамины. Мириам посмотрела на часы. До окончания занятий и возвращения Гуго целый час. «А ты разве не учишься в лицее?» Октав не ответил. Таинственно улыбнулся. Он что-то замышлял. Мириам не знала, что именно. Зато Октав прекрасно знал, с чего начать. Поменьше говорить. Смотреть на нее во все глаза. Выжидать. Уходить и возвращаться. Смотреть с мольбой. Так выразительно и нежно. Позвать ее на прогулку. Заполнить пустоту ее дней. Проводить с ней побольше времени. Они вместе ходили в музеи, в кино, в кафе. Все их веселило, ничто не заботило. Они встречались по будням. Райнер был на работе. Он взял в свой врачебный кабинет новую секретаршу. «Для тебя это непосильная нагрузка, — сказал он Мириам. — Тебе нужно отдохнуть». Райнер надеялся, что, побыв дома, она восстановит силы и цвет лица у нее улучшится. Он убедился, что поступил правильно. Прошло недели две с тех пор, как Мириам оставила работу, и щеки у нее, в самом деле, порозовели. Они пылали ярким румянцем, стоило мужу заговорить с ней. Ее давно уже следовало оставить дома. Райнер был очень доволен собой.
Среды, субботы и воскресенья стали самыми мрачными днями. Мириам на стену лезла с тоски. Ей хотелось убить мужа, придушить сына, всех уничтожить. Друзей, что приходили попить чайку, — бабах! Напалмом. Кто там еще? Мать? Тра-та-та! Готова! Брат? К чертям! Выноси вперед ногами! Мириам слушала ноктюрны Шопена, второй концерт Прокофьева и молила: «Дайте мне чистых интервалов, октав!» Отпустите к Октаву! Ради бога! «К Октаву!» — кричало сердце. Но как расслышать октавы? Они лишь эхо, слабый отголосок. Мириам решила разобраться с октавами всерьез. Купила учебник сольфеджио и ничего там не поняла. Сплошное разочарование, никакой радости. Сковородки с тефлоновым покрытием горели. Мириам перестала есть и спать. Мечтала лишь о следующей выставке, на которую они пойдут вместе с Октавом. Какая у нее теперь по будням потрясающая жизнь! Сомнения прочь! Мириам хорошела и умнела на глазах. Она помолодела. Подобрела. Думала, какой шарф подарит… как назвать его? Другу? Да, говорила она себе, задушевному другу, единственному, кто меня понимает. Шарф из хлопка, белый, совсем простой, отлично защитит Октава от весеннего ветра. Она бродила по магазинам, покупала майки, джинсы, юбки. Одежда грудой лежала на полу в спальне. Она потратила немало времени, примеряя ее, подбирая по цвету. Она не задумывалась о том, что с ней происходит. Перед картиной Николя де Сталя Октав положил руку на шею Мириам. Она попыталась прочесть название картины. Буквы расплывались. «Не могу, — подумала Мириам, — так никогда и не узнаю, как называется эта картина». Закрыла глаза. Рука, нечаянная, негаданная, ласкала ее затылок. Мириам очнулась. И снова нырнула в прошлое. На самое дно. Было трудно удержаться на ногах, потому что внизу живота пылало, а голеней, щиколоток, ступней не чувствовалось вовсе. Но если упадешь, оторвешься от ласковой руки. Главное не шевелиться. Ледяная броня медленно таяла. Откалывались огромные куски льда, крошились с хрустом. Солнце их разгрызало и слизывало. Ледоход в темно-синей воде. Как жарко! Как ослепительно!
