В своей долгой речи с многочисленными паузами Лепорати пересказал жизнь покойного, посвятившего ее блестящему и строгому исполнению должности префекта Конгрегации по вероучению. Не оставил в стороне и упоминание, среди возможных причин такой неожиданной смерти, беспокойства скончавшегося по участию в компромиссах того трудного выбора, которым заняты были почти все присутствующие, и окончательное решение которого должно было примирить Ватикан с Римом.
В этот момент камерленг, сидящий неподалеку от Капплмюллера, заметил, по чуть вздрогнувшей его фигуре, еле заметную дрожь лейтенанта.
В первом ряду, в нескольких метрах от Веронелли, сидел архиепископ униатов Стелипин. Несколько раз Веронелли скрестился с ним растроганным взглядом, возможно с единственным из присутствующих, в глазах которого, в продолжении всей речи Лепорати, были настоящие слезы. Этот человек, не зная о том, что видел камерленг, предполагал, каким будет конец этой ночи. Надо будет поговорить с ним с глазу на глаз и, не отрицая его способностей к предсказанию, еще раз указать – на ком лежит настоящая ответственность за проведение конклава.
Антонио Лепорати закончил церемонию.
Похоронный обряд завершился, гроб с телом кардинала задвинули в «стену Льва», и кардиналы отправились по своим кельям.
Вот еще один день оказался «пустым», во второй раз, опять все в глубокой печали: после смерти архиепископа из Буэнос-Айреса, Эмануэле Контради, еще одна смерть. Тень принудительного заключения в этом месте, наводненном летучими мышами, как старое средневековое бедствие, защищаемого котами и курами, как заброшенная скала, растянулась.
Казалось, единственный путь – в обмен на этот бесконечный конклав – это дорога, открытая Контради и Маскерони: во-первых, после изнуряющего страдания, как тяжелого, так и заслуженного, во-вторых, со скоростью света, будто бы кто-то не хотел упустить уникальный случай. Существовало и такое: все еще в ушах некоторых звучали слова Стелипина, сказанные им в момент, когда Маскерони покидал башню Сан Джованни, чтобы пойти и умереть, – «что-то произойдет… и это свалят на нас». Просто было поверить в достоверность прозвучавших слов в этой атмосфере, отягощенной очередным спадом, теперь уже случившимся по причине внезапной смерти человека, «обрушенного» инерцией конклава и ушедшего всего только сутки назад.
Кто следующий, к кому теперь это будет иметь отношение, в суете призраков и сегодняшней неопределенности?
К Стелипину, с его тревогой, заражающей остальных, за будущее Церкви и человечества, с его приглашением вернуться к истокам, к единственной персоне, далекой от прогресса?
К Лепорати, эрудированному итальянцу и «западнику», который приведет к апогею первородство Рима и имеющему сноровку искусно составлять самые что ни на есть политические отчеты, называемые здесь пастырскими заботами?
К архиепископу из Дар-эс-Салама, чья слава заклинателя злых духов, при наличии Зла в сердце Церкви, действует, как взрывное устройство, и напоминает о магических силах и апокалипсической старине?
К маронитскому архиепископу, фаталисту, Абдулле Жозефу Селиму, голос которого поднимается для контрибуции, слегка окрашенной мудростью?
К кардиналу, экс-трапписту, большому аскету для самого себя, Пайде, испытывающему веру экуминистическим диалогом?
К Набилу Юсеффу, палестинцу, у которого тоже есть возможность подняться на престол Петра, поскольку он – пастор борющегося народа, к тому же, ставший символом всех угнетенных и их побед во имя справедливости?
Одним словом, в умах этих людей, отделенных от мира, была единственная мысль – кто? В этот вечер, перед ужином, в помещениях дворца собирались разные группы советоваться и сговариваться друг с другом.
В офисе командира швейцарских гвардейцев Келлермана, который каждый вечер уходил домой к семье, лейтенант Капплмюллер развлекал членов конклава, младший его состав, но влияющих на тех, кто должен выбирать папу. По меньшей мере, тридцать секретарей-капелланов и десяток прислуживающих прелатов собрались здесь, принеся из своих запасов еду и выпивку, – кто что смог. Зал «совета» с длинным столом специально для этого вечера был начисто освобожден от всех тварей.
Монсеньор Джорджо Контарини на пороге офиса отдал честь Хансу Капплмюллеру, поставил на стол бутылки и блюдо с едой, быстро унесенные в недра кухни. В ожидании спагетти «алламатричана» сидящие за столом вели тихую беседу.
Разговор отдавал шизофренией: каждый секретарь рассказывал подробности приватной жизни своего «хозяина»-кардинала, придавая своим словам вкус легкого доноса. В рассказах было все: и обиды, и ревность, и нетерпимость, и хвастовство, и восхищение, и симпатия. Перекрестный обмен интимными подробностями, с повторами и сравнениями. Смеялись хвастаясь, восхищались скандальными выходками, призывали в свидетели других друзей, разворачиваясь к ним, спорили, держали пари, обсуждали, чем-то напоминая приоткрытую над кастрюлей крышку, прежде не позволявшую пару выходить из кипящего варева.
Чаще всего звучал голос Капплмюллера, возвышавшийся, когда он призывал гостей затихнуть. Но что-то тайное и чувствительное в них останавливало его. Призрачные лица, лихорадочно беспокойные глаза, нежные руки, кружащие в воздухе, чтобы поймать ускользающее нужное слово, непокорные тела в черных одеждах – предательские остатки молодости, не повинующиеся унижению, поскольку последний отзвук чувственности все-таки остался, – внушали ему уважение и вызывали жалость. Он был знаком только с некоторыми из них, за три месяца заседаний конклава много общавшимися, и вполне конфиденциально, с ним и его солдатами. Для него не были сюрпризом галлюцинации, которыми они мучались при появлении котов и кур. Ему было трудно удержать их от волнений, и, сам он, человек тонкого вкуса, тревожился за них.
Например, много часов они с Контарини провели в его комнате в разговорах о сентиментальных приключениях юного монсеньора в Базеле. Это был единственный способ борьбы с рассказами Джорджо Контарини, который фантазировал по поводу Заиры и Зиновии, о чем сказал ему сегодня, длинно объясняя, как смущали его эти «женщины» своими провокациями, оказываясь каждый раз в самых неожиданных местах, будто и вправду он был предметом их обольщения… Возвращаясь после этих вечеров в свое жилье, перекинулся двумя словами со своими солдатами и услышал в их рассказах эхо того, что только что вылетало из уст Контарини.
Вот он там, во главе стола, его друг Джорджо, занятый приготовлением ужина, ответами на вопросы и открыванием дверей опоздавшим.
На стол поставили большое блюдо с дымящимися спагетти. Единодушный возглас восхищения эхом был на это ответом. Сотрапезники были обслужены с большой скоростью, с тысячью комментариев, пока не пала тишина – внимание всех пошло на вкусные спагетти. В кухне готовилось второе блюдо, сюрприз. Молочный поросенок по-римски, аромат, проникающий из-за кухонной двери, часто открываемой, сказал им об этом. Заканчивая есть спагетти, стали держать пари о степени изысканности второго блюда, которое вот-вот должны были принести. Удовольствие есть всем вместе в эти месяцы затворничества заменяло им многие жизненные «потери», сводя практически на нет фантазмы одиночества.
Первое блюдо съели почти в полном молчании. Безотчетное удовольствие показывать частную жизнь своих собственных «дублеров», этих ста двадцати пяти кардиналов, которые сами себя закрыли в этой тюрьме, на этот раз разбавили желанием поговорить о самих себе. Центр тяжести беседы сместился на открытие миража будущего, на разговоры о жизни, что бежит там, вне этих стен, и пойдет скоро по-новому для каждого из них.
Новости всех типов и, в том числе, самые пустяковые тоже, перелетают от одного к другому: футбол, политика, спорт, подорожание бензина, снижение процента ставок, новые эпизоды войны на Ближнем Востоке, курс на бирже, соотношение между евро и долларом, последний концерт Лючо Далла, выбор ведущего на следующий фестиваль в Сан-Ремо… Язык общения, главным образом, – итальянский, переходящий иногда в английский, поскольку среди секретарей капелланов были иностранцы.
Эффект тюремного заключения на месяцы выливается в славу эфемерным пустякам, освещаемым мастером создавать шумиху из ничего – телевидением. Поэтому любой, такой как Контарини, в потоке новостей не может даже думать, чтобы устраниться от финального результата, все идет к концу жизни.
Контарини на мгновение растерянно взглянул на Капплмюллера и по улыбке друга разглядел в нем тень собственной скуки, упавшей на развлечения этой живой ассамблеи голодных коллег, только и желающих, чтобы вернуться к нормальной жизни. Но, кто знает, может и Капплмюллер, чтобы прекратить эту скуку, тоже склоняется к идее вернуться туда, на волю, в страстно желаемую нормальную жизнь?
