Каролина, три раза с разными интонациями повторив, что будут выдавать зимние куртки, начинает новый рассказ. Из далёкого прошлого, шестнадцатилетия или семнадцатилетия. Помимо пустой квартиры и молодого человека, в рассказе загадочным образом фигурируют полотенца. Силясь понять, что же такого важного заключают в себе полотенца, Анна фокусирует взгляд на ползущей по стене мухе (отчего не взлетает?), мимолётно касается ребром ладони раскалённого края утюга, отдёргивает, не успев обжечься. Она постепенно приходит ко мнению, что с сегодняшнего дня, после ночного кризиса, её можно считать адаптированной, окончательно слившейся с Колонией, и, если бы не сонливость, всё было бы замечательно. Она уже знает самое важное о Колонии: нужно относиться внимательно к режиму дня. Стоит задержаться на минуту к обеду или к общему отбою, как поднимается тихий, но въедливый ропот неодобрения. На всех стенах тикают одинаковые круглые часы белого цвета, с прыгающими стрелками; постоянно трещат звонки, сообщающие о концах-началах смены, подъёмах-отбоях-обедах, так что со временем проблем не будет.
Ей нравился длинный ряд умывальников, как минимум в одном из которых стояла мутная вода. Зеркала над умывальниками. Некогда белый растрескавшийся кафель над зеркалами. Расплывшийся кусок мыла в руке. Привычной стала дверь душевой. Душевая никогда не пустовала, как в первый день. В тот раз Анна мылась в рабочее время. В душевой всегда парило, плескала вода, кто-то мылил голову и подмышки. Ещё она привыкла к одному местечку снаружи, недалеко от выхода. Высокий бетонный бордюр: изредка она сидела на нём, смотрела на дорогу, если ветер дул не слишком зло. В белом лабиринте туалета у неё появилась любимая кабинка, одна из дальних. Изнутри к дверце приклеен потрёпанный синий обрывок сигаретной рекламы: «Gauloises. Liberte. Toujours», зато почти нет надписей. Вообще на дверцах туалетных кабинок писали маты, неостроумные пошлости и глупости вроде: «Матрёша самая sexy здесь», «никогда не трахайтесь с иностранцами – одно разочарование», «скорей поверю в невинность бляди, чем в справедливость судебной системы Колонии» или «не пей слишком много – последней бутылкой можешь оказаться сам». Анна удивлялась: а на вид – взрослые женщины, особенно её удивляло – почему в женском туалете «сам», а не «сама».
Заметила, что деньги, вопреки первому впечатлению, ходят в обращении. Попадались и рубли, и гривны, но, естественно, евро или фунты ценились выше. Долларов Анна пока не замечала. Как и купюр большого номинала. Возможно, из-за того, что обращались деньги исключительно в полутьме туалетов, под приглушённый подозрительный шёпот (Анна не отвечала на косые взгляды, проходила мимо и не приглядывалась). За деньги можно было приобрести сигареты, спиртное, презервативы и прочие мелочи, делающие жизнь светлее. Где достают деньги, оставалось загадкой. Впрочем, не волновало. Как не волновали другие корпуса Колонии, точно такие же, как её третий, – их можно было видеть в окно.
Ещё одну тайну Колонии выдала вчера Каролина, она сказала, что хотя следит за собой, как всякая женщина, но кремом не пользуется – такой воздух в Колонии, что у неё, с тех пор как она здесь, не появилось ни одной новой морщины, и даже у грымз вроде Надежды морщины не появляются – здесь не стареют, а что для женщин может быть прекраснее.
…Звонок к обеду прозвучал неожиданно, как раз в том месте рассказа, когда пятнадцатилетняя Каро завязывала в узлы мокрые полотенца вместе со своим тогдашним бойфрендом (смех, смех, смех), а зачем – Анна прослушала, увлёкшись мыслью, что уже адаптировалась в Колонии. Не жалела себя Каролина в своих рассказах – иногда полным посмешищем выставляла, иногда ревнивой дурой, и этим она начинала импонировать Анне. Стоя перед дилеммой – поднять себя в глазах собеседника или развлечь его, Каро без размышлений выбирала второе, она рассказывала из любви к искусству, и с ней не нужно было радио. Разве что беруши.
За Каролиной зашёл её Володя. Прикольный, немного смешной. Всё время улыбается, причём асимметрично – больше правой стороной рта. Пошутить любит, но никто не смеётся. Анна специально пропустила пару вперёд, чтобы посмотреть на Володю сзади. Ягодицы как ягодицы. Не большие, не маленькие. А уж твёрдые или нет – на вид не скажешь. Пожала плечами – везёт же людям, разбираются некоторые. Пахло жареной курицей, и Анна поспешила, здесь вкусно жарили курицу.
После обеда Каролина задержала Анну, чтобы тайком от Надежды Фёдоровны поделиться шоколадкой.
– Откуда у тебя?
– От Володи, откуда же ещё. Им дают, они ж работники ценные.
– А где он устроен?
– Смеяться будешь. В библиотеке.
Вечером, по пути в спальню, Анна обратила внимание на молоденькую серьёзную медсестру в белом халате. Та спешила, в руках – пластмассовая коробка с пробирками, в пробирках – кровь разных оттенков. И как только Анна обратила на неё внимание, медсестричка споткнулась и полетела вниз. Но самое худшее – пробирки посыпались, некоторые разбились, кровь брызнула во все стороны и перемешалась. Анна с грустью посмотрела на белый халат в крови. У медсестры веки и нос покраснели, глаза мгновенно намокли, дрогнули губы. Анна сама едва не заплакала от сострадания, но пошла дальше, потому что сейчас её больше всего интересовала библиотека, и это только показалось, что карлик метнулся медсестре под ноги.
В спальне с противоположной стойки ворчала бабка Порфира, Поря, как сама себя называла: «Мне бы твои годы, сидела бы я в ячейке безвылазно! Щас!» Ей можно кивнуть, а ответить уже из своего 402, бросить не обременённые смыслом слова через пустое пространство. И Порфира, Поря, как она называет сама себя, непременно что-нибудь ответит своим мужским баском. В смежной ячейке слева две тётечки суматошно собирались в душ. Пришлось пропустить их сначала, иначе не разминулись бы на узкой лестнице.
Наконец у себя. Поднять отёкшие ноги («отёкшие?.. отёки бывают при…»). Час. Другой. Короткая полоса шума. Звонок. Темнота. Все засыпают. То ли засыпала, то ли смотрела на тёмную одежду, висящую в правом углу. Пока не вспомнила, что с вечера сложила вещи на полочке. Анна сообразила, что смотрит не на одежду, а на карлика. Который не мигая уставился на неё. Внизу смачно храпели.
– Пришёл, – прошептала беззвучно. – Последовали за мной. Или один? Или ты выжил один? А зачем? Не можете, что ли, без меня? Я всё думала, мне мерещится.
Справа застучали, и недовольный голос пробормотал сквозь сон:
– Опять ходят по ночам. Эй, тише вы там!
Звук переворачивающегося на матрасе тела.
Анна поджала ноги и села.
– А может, это мне снова снится? Смотри: снуёшь везде. Ещё поймают тебя, тогда покажут.
Лилипут весь сжался. Теперь глаза привыкли к темноте и легко различали его несоразмерные черты: сплющенный подбородок, напряжённо сморщенный лоб. Передвинулась ближе, чтобы говорить ещё тише. Человечек схватил её за локоть (странное прикосновение, будто сама поднимала руку), взял пальцы и потянул их себе в рот, словно собирался есть. Анна не сопротивлялась, но карлик сам выронил кисть, и рука плетью упала на простыню.
– Может, ты прав. С тобой мне веселей. У других тоже есть имущество. Но мне надо спать. Вставать завтра рано. Не будешь же ты здесь всю ночь торчать?
Карлик кивнул утвердительно, с обидой.
– И что мы будем делать? Молчать?
– …
– Или вы хотите забрать меня отсюда? Тогда вы ошибаетесь, из Колонии бежать невозможно. Здесь всё просматривается и прослушивается. К тому же мне здесь хорошо, куда мне ещё идти? Есть ещё одно обстоятельство. Вы не поймёте. Но мне, наверно, нужно хорошее питание и тепло. Здесь я на месте.
Она задумалась. Шарван был слабым уполномоченным духом, и дорога в Колонию её распустила, разбаловала свободой. На самом деле в Колонии не хуже, чем в любом другом месте, не хуже, чем раньше. Нормальный образ жизни, подходящий человеку. Здоровый режим.
– Скоро совсем похолодает, будут заморозки. Куртки выдают… Ох, чуть не забыла ведь! Так что…
Карлик передвинулся на самый край. Он не шевелился, но продолжал в упор глядеть на неё. Анна подождала немного и откинулась на подушку. От так и сидел, будто надеялся, что её взгляд случайно попадёт в его глаза.
Перевернулась на бок, устроилась удобно для сна.
* * *
Высоко, где потолок сходится со стеной – белое сходится с белым, но выглядит серым, застрял её моновзгляд – Лиля смотрела одним глазом, но поняла это, только когда услышала голос, немолодой женский голос:
– Что – двумя двоится? Оно всегда так после наркоза…
Открыла второй, правый глаз, ничего у неё не двоилось – всего лишь хотелось рассмотреть – это тень под потолком или это такая странная лепка – и не заметила, что закрыла левый, едва открыла правый. Правым глазом поискала моющую полы санитарку, но дальше тряпки не видела, и головой вертеть было тяжело.
