Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Оживив эти воспоминания, я увидел, что тропа от залитых солнцем роз к серой пустоте неизбежна, но это меня не удовлетворило. Меня ужасала перспектива не делать ничего другого, как только вспоминать жизнь, подобную этой. Мне хотелось, чтобы безумие уничтожило память, залив ее яркими цветами и тонами иллюзии, пускай самой чудовищной. Я разделял романтическое представление о том, что безумие — выход из невыносимого существования. Но безумие подобно раку или бронхиту — не каждый на него способен, и, когда большинство из нас говорит: «Мне этого не вынести», это звучит доказательством обратного. Смерть — единственный надежный выход, но смерть зависит от тела, а тело я отверг. Я был обречен снова и снова проигрывать в будущем нудное прошлое, прошлое, прошлое. Я попал в ад. Без глаз я пытался плакать, без губ — кричать и всеми силами моего пренебреженного сердца звать на помощь.

Ответ пришел. Мрачный непреклонный голос — твой голос — попросил меня описать его прошлое. Мой опыт пустоты наделил меня умением мысленно видеть вещи благодаря самым ничтожным подсказкам, и голос позволил мне увидеть тебя таким, каким ты был. По голышу и ракушке в твоих руках я восстановил берег, на котором ты их подобрал, а оттуда я увидел тропу, тянувшуюся через горы и города к дому, где ты родился. Тебе понятно теперь, почему я — оракул. Описывая твою жизнь, я уберегусь от собственной ловушки. С моей точки в небытии все сущее — всё, что не я — выглядит стоящим и великолепным: даже то, что почти все считают заурядным или отвратительным. Со мной твое прошлое в безопасности. Могу поручиться за точность.

Ланарк немного подумал, потом сказал:

— В твоей истории есть противоречие.

— Да?

— Ты сказал, что деньги так же не могут существовать помимо предметов, как и сознание без тела. Однако твое существование бестелесно.

Это и меня озадачивает. Порой мне думается, что мое тело находится в мире там, где я его покинул: лежит на койке где-нибудь в больнице, и жизнь в нем поддерживается с помощью внутривенных вливаний. Если так, то у меня есть надежда вернуться однажды к жизни или умереть окончательно. А теперь я расскажу тебе о Дункане Toy.

Рима слегка пошевелилась и пробормотала:

— Да, продолжай.

Оракул заговорил. Его голос доносился внутри головы так издалека, что казалось, повествование не столько развертывается, сколько вспоминается. Рассказ не прерывался ни едой, ни посещением уборной, ни сном: по ночам Ланарку снилось то, чего он не мог слышать, и при пробуждении у него не возникало ощущения паузы. Все это время они видели через окно людей, которые передвигались по комнатам и городским улицам, хотя иногда мелькали горные и морские пейзажи, а под конец возникли огромные волны, медленно разбивавшиеся о подножие утеса.

Дункан Toy провел синюю линию в верхней части листа и коричневую внизу. Нарисовал великана, который бежал по коричневой линии с плененной принцессой, но принцесса никак не выходила красивой, и потому в руках у великана он изобразил мешок. Принцесса была внутри. Отец заглянул через плечо Дункана и спросил:

— Что это ты там рисуешь?

— Мельник бежит на мельницу с мешком зерна, — встрепенувшись, ответил Toy.

— А что обозначает эта голубая линия?

— Небо.

— Ты хочешь сказать, горизонт?

Toy молча уставился на рисунок.

— Горизонт — это линия, где небо на вид сходится с землей. Разве это горизонт?

— Это небо.

— Но ведь небо — вовсе не прямая линия, Дункан!

— Если посмотреть сбоку, то прямая.

Мистер Toy взял мячик для гольфа, подвинул настольную лампу и пояснил, что земля подобна мячику, а солнце — лампе. Сбитому с толку Toy сделалось скучно. Он спросил:

— А люди падают с боков?

— Нет. Их удерживает земное притяжение.

— А что такое… про… протяжение?

— Прриитяжение — это сила, которая удерживает нас на земле. Без нее мы летали бы по воздуху.

— И долетели бы до неба?

— Нет. Нет. Небо — это всего лишь пространство у нас над головой. Без силы притяжения мы вечно летели бы кверху.

— И попали бы на другую сторону?

— Дункан, никакой другой стороны нет. Вообще никакой.

Toy наклонился над рисунком и с нажимом провел голубым карандашом по линии неба. Ночью ему приснилось, будто он взмывает ввысь сквозь пустоту и натыкается на плоское небо из голубого картона. Он повисел там, словно воздушный шарик под самым потолком, но с беспокойством подумал: а что же находится по другую сторону; проделал дырку и снова поднимался вверх сквозь пустоту, пока не встревожился, что будет парить вечно. Потом наткнулся на еще одно картонное небо и немного передохнул, однако опять заволновался при мысли о другой стороне. И так далее.

Toy жил на среднем этаже муниципального многоквартирного дома, фасад которого был сложен из красного песчаника, а задняя сторона — из кирпича. Поросшие травой задворки делились ограждениями с острыми шипами на зеленые участки, в каждом из которых имелась помойка. На помойки совершали набеги оборванцы, являвшиеся из Блэкхилла, с той стороны канала. Toy слышал, будто жители Блэкхилла — католики, с живностью в волосах. Однажды на участки пришли двое мужчин с прибором, изрыгавшим голубое пламя и сыпавшим тучи искр. Пламенем они срезали с ограждений шипы, сложили в мешок и унесли — на военные нужды. Миссис Гилкрист с нижнего этажа сердито проворчала: «Теперь любой сопляк из Блэкхилла сможет копаться в нашем мусоре». Другие рабочие построили на участках бомбоубежища; самое большое было построено на школьной площадке для игр — и Toy, заслышав по дороге в школу сигнал воздушной тревоги, должен был бежать к ближайшему из убежищ. Взбираясь как-то утром по крутому проулку, Toy услышал в голубом небе вой сирены. Он уже почти дошел до школы, но повернулся и побежал домой, где мать ждала его в убежище вместе с соседями. По ночам на всех окнах опускались темно-зеленые шторы. Мистер Toy, с нарукавной повязкой и в стальном шлеме, обходил улицу, выискивая окна, сквозь которые просачивались противозаконные полоски света.

Кто-то сказал миссис Toy, что прежние обитатели квартиры покончили с собой, сунув голову в духовку и пустив газ. Миссис Toy немедленно отправила в муниципалитет просьбу о том, чтобы газовую плиту ей сменили на электрическую, но, поскольку мистеру Toy по возвращении с работы нужна была еда, она готовила ему картофельную запеканку с мясом, однако при этом поджимала губы плотнее обычного.

Сын миссис Toy всегда отказывался от картофельной запеканки с мясом и от любой другой еды, вид которой вызывал у него отвращение: губчатый белый рубец, мягкие пенисоподобные сосиски, фаршированные овечьи сердца с сосудами и мелкими артериями. Нерешительно потыкав подобное кушанье вилкой, он говорил:

— Я этого не хочу.

— Почему?

— Вид какой-то странный.

— Да ведь ты даже не попробовал! Возьми хоть кусочек. Ну ради меня.

— Нет.

— Китайские дети голодают, но о такой еде и мечтать не смеют.

— Вот и отправь ее им.

После недолгих пререканий мать, повысив голос, грозила: «Не выйдешь из-за стола, пока не подберешь все до последней крошки!» — или: «Ну погоди, дорогуша, я обо всем расскажу отцу!» Дункан клал кусочек в рот, с усилием глотал, даже не распробовав, и тут же его рвало прямо на тарелку. Тогда его запирали в дальней спальне. Иногда мать подходила к двери и начинала упрашивать: «Ну пожалуйста, съешь хоть капельку! Ради твоей мамы, a?» Toy, сознавая собственную безжалостность, выкрикивал: «Нет!» — и, подойдя к окну, смотрел вниз, на зеленый двор. Там играли его друзья, бродяги рылись в мусоре; соседи, бывало, развешивали белье, и Toy охватывало такое чувство величественного одиночества, что он подумывал, не выброситься ли ему из окна. Горько и весело было представить, как его труп тяжело шлепнется о землю у всех на глазах. Под конец сердце его замирало от ужаса, когда до слуха доносилось глухое топанье отца, взбиравшегося с велосипедом по лестнице. Обычно Toy выбегал ему навстречу. Теперь же он слушал, как мать отпирает дверь, как заговорщически переговариваются два голоса, как шаги приближаются к двери, а мать шепчет им вслед: «Не делай ему слишком больно».

Мистер Toy входил и, кривя губы в мрачной улыбке, начинал:

— Дункан! Ты, по словам мамы, опять плохо себя сегодня вел. Она хлопочет, тратится, чтобы приготовить хороший обед, а ты не желаешь к нему притронуться. И тебе не стыдно?

Toy, понурившись, молчал.

— Я хочу, чтобы ты принес ей свои извинения.

— Чего принести?

— Попроси у нее прощения и пообещай, что съешь все, что тебе дадут.

Toy огрызался: «Нет, ни за что!» — и получал порку.