Она тащила матрац обратно вдоль коридора. Он весил почти столько же, сколько и она, давил ей на спину, заставляя сгибаться пополам, и тащился за ней, как шлейф бедности. Она подумала, что в этом есть одно преимущество: она не столкнётся с Шаем лицом к лицу, прежде чем будет полностью готова к этому. Динка носилась вокруг неё, пытаясь забраться под матрац, и всякий раз была отброшена от него и скулила. Время от времени Тамар останавливалась, открывала одну из дверей и заглядывала внутрь из-под своего горба. В каждой комнате были одна-две кровати, и было видно, что кто-то живёт там. В одной комнате она увидела прислонённую к стене гитару, и сердце подпрыгнуло у неё в груди. Может быть, это его комната. Там никого не было, и на одной из стен углём было написано: "Если мир меня не понимает, мир не мир". Она подумала, что это ему как раз подходит. Но валявшиеся там джинсы показались ей коротковаты для его длиннющих ног. Она закрыла дверь. Открыла следующую. Пустые пивные банки и десятки окурков. На стене висели два перекрещенных зелёных шарфа "Маккаби Хайфа". Кто-то сидел там, голой спиной к ней. Белая худая спина юноши, погружённого в "Гейм-Бой" и не заметившего, что она открыла и закрыла дверь.
Это так сильно тебя втягивает, говорил ей Шай в том телефонном разговоре, есть в этом такая сила, что ты просто хочешь втянуться, рассыпаться на самые мелкие части, разбиться вдребезги. Тебе будто до смерти хочется увидеть, как низко можно упасть, такой порыв овладевает тобой, и у тебя нет ни желаний, ничего, всё так быстро рушится, Ватсон... Когда он назвал её этим тайным прозвищем, её глаза зажмурились в неописуемом наслаждении, и всё, что он говорил минуту назад, как бы стёрлось: многие месяцы он не называл её так, и она даже не знала, как сильно ей этого не хватало. В следующее мгновение она услышала первую пощёчину, а потом – удары кулаком и рыдания.
Она закрыла дверь. И, когда собиралась идти дальше, согнувшись под матрацем, увидела перед опущенными глазами пару больших, босых и смуглых девичьих ног с толстыми и длинными большими пальцами и фиолетово блестящими ногтями. Высокий смеющийся голос сказал:
- Ты что, тебя же там совсем задавило, давай поднимем вместе.
Она не видела её лица. Только почувствовала, что кто-то зашёл сзади, согнулся и взвалил на себя матрац вместе с ней, и ей вдруг стало легче.
- Куда идём? – спросила Тамар.
- Второй этаж.
Тамар молчала. Её ноги нащупывали ступеньки. Поднялась на одну, вторую, матрац плыл на её спине. Они с девушкой начали шататься вперёд и назад под тяжестью груза, спустились обратно в коридор и минуту стояли, не двигаясь. Снова начали подниматься и зашатались, и Тамар услышала сзади смех:
- Что это мне напоминает? Как года два назад на представлении в школе мы ставили "Дон Кихота", и я и ещё две девочки были лошадью, и ходили, согнувшись, точно, как сейчас, каждая головою в зад другой, и вдруг простыня упала, и все нас увидели. – Это воспоминание усилило заразительный заливистый смех, матрац сдвинулся и пополз назад, и мгновение спустя обе упали и матрац на них. Они выползли и улеглись на него плечом к плечу, не глядя друг на друга, и задыхались от хохота. И Тамар тоже. Всем сердцем вливаясь в смех чужой девушки.
- Шели, - сказала девушка, вытерла слёзы тыльной стороной ладони и потёрлась плечом о плечо Тамар.
- Тамар.
- Привет, Тамар.
- А это Динка.
- Привет, Динка.
Тамар видела рядом с собой большое смеющееся лицо со следами оспинок от ветрянки, мочалкой зелёных блестящих волос, зубами с большими промежутками и очень милой улыбкой.
- Давай попробуем ещё раз. – В каждом ухе Шели было по четыре серебряных серёжки, серебряная точка сверкала и в носу. Большая серьга торчала у неё над глазом, и когда она поднялась, обнажилась татуировка стрельца на её талии. Она протянула Тамар сильную руку и подняла её. Тут выяснилось, что она выше Тамар на полторы головы.
- Ну что ж, это я, - пожала она плечами, будто извиняясь за свой рост, - целиком, без пропусков и сокращений. Вперёд на каторжные работы! – и обе снова заползли под матрац и вместе подняли его.
Минут десять, наверно, тащили они его по лестнице. Так смеялись, и падали, и поднимались, и стонали, и плакали, что, когда добрались до второго этажа, были вымотаны и слегка растворились друг в друге.
Шели открыла дверь. Эта комната была меньше других. Здесь тоже плитки пола были разбиты и местами отсутствовали, и с потолка спускались резиновые трубки и электрические провода, но возле окна была одна аккуратная кровать, и одеяла на ней были тщательно сложены. На стене была натянута мексиканская цветная ткань, а на кровати лежала книга "Птица души"; под окном стояло что-то вроде этажерки, полка, положенная на красные кирпичи, и на ней несколько цветных камней, толстая красная свеча и книги, прислонённые одна к другой. Глаза Тамар жадно прикипели к ним.
- Нравятся ли тебе комнаты? – с улыбкой спросила Шели.
- Честно? Комнаты не нравятся мне, - ответила Тамар цитатой и увидела радостный проблеск в глазах напротив.
- Итак, ты не поселишься с нами.
- Поселюсь, поселюсь, с удовольствием! – улыбнулась Тамар. – Потому что соседи по нраву мне, – и получила от Шели улыбку, широкую, как объятие.
- Добро пожаловать в ад, - сказала Шели, - чувствуй себя, как дома. Сколько времени ты уже не?
- Не что?
- Не дома.
Она минуту поколебалась. Шели была так щедра к ней, что Тамар почти поддалась искушению сказать ей правду.
- Эй, эй, тут не полиция, - засмеялась Шели, - ты совсем не обязана ничего рассказывать. – Но Тамар видела, что блеск в весёлых глазах слегка померк.
А ей как раз очень хотелось рассказать. Она вдруг почувствовала, что эта гнетущая тайна душит её, но выбора у неё не было:
- Шели, не обижайся. Мне нужно время.
- Take your time, baby, мы здесь надолго. По-моему, на всю жизнь.
Тамар, которая начала расстилать одеяло на своём матраце, остановилась:
- Почему, на всю жизнь?
Шели легла на свою кровать, закурила и положила ноги на маленькую железную лестницу у края кровати.
- Почему? Почему? – Шели вытянула губы к потолку, изрытому трещинами вдоль и поперёк. – Радиослушательница Тамар из Иерусалима спрашивает "почему"? А, в самом деле, почему? Почему моя мама в возрасте сорока пяти лет решила выйти замуж за этого отвратительного типа? И почему мой настоящий папа умер, когда мне было семь? Красиво это? И почему клопы любят жить в матрацах? – сказала она и стукнула себя по загорелому бедру.
- Нет, правда? – сказала Тамар и приблизилась к её кровати. – Почему... почему ты сказала, что это на всю жизнь?
- Боишься, да? – тихо сказала Шели с жалостью. – Ничего, все так сначала. Я тоже. Думают, что пришли сюда на недельку-другую. Как в лагерь, блин. Лагерь для творческой молодёжи. Все хорошие детки, которые слегка убежали от фартука мамочки. Потом остаются. И остаются, и остаются, и даже, если убегают – в конце возвращаются. Оно затягивает, это дело, трудно объяснить тому, кто только пришёл. Это как кошмар, из которого невозможно вырваться.
Тамар отошла и села на свою кровать.
- Не завидую тебе, - сказала Шели и села, раскинув ноги, - ты ещё в той стадии, когда больно. Когда скучают. Когда вдруг какой-то запах в воздухе заставляет вспомнить яичницу-глазунью, которую готовила мама, с тонко порезанным салатом сбоку, верно?
Тамар склонила голову. Для неё это был не салат. Когда в последний раз её мама стояла на кухне? Когда в последний раз она произносила фразу, которую Тамар не могла заранее предугадать, и которая не звучала до этого в какой-нибудь телевизионной семейной драме? Когда она вообще была там, была по-настоящему, без её оболочки жалости к себе, не сетуя каждым выражением и жестом на свою судьбу, которая привела её в эту семью, когда прямо настаивала на своём мнении перед Тамар, перед отцом Тамар, и когда, чёрт возьми, действительно была мамой для "всех этих Тамарок", как она называла их с милым искусственным вздохом, да, да, всех этих Тамарок, стремящихся друг к другу и вечно ссорящихся? Но вдруг, без всякой подготовки, её пробрала неожиданная тоска по папе и на одну минуту, совершенно против её воли - у неё ещё есть к нему длинный счёт – она снова оказалась на их ночных прогулках, только она и он, быстро шагая в молчании, час, полтора, много времени требовалось ему, чтобы, наконец, решиться немного счистить ради неё свою ребяческую кожуру гордости, свою непрямоту, и прекратить, наконец, дразнить её и прерывать каждое её предложение саркастическими замечаниями, и лишь тогда она на мгновение ока встречалась с человеком, которого он хоронил в себе глубоко-глубоко, жестоко и методично; и вдруг вспомнила, как однажды, год назад, не больше, он рукой остановил её прежде, чем войти в дом, и поспешно сказал: "Говорить с тобой, всё равно, что говорить с мужчиной", и она знала, что в его устах это самый большой комплимент, и удержалась от вопроса, почему, собственно, у него нет ни одного друга, мужчины, чтобы изливать ему душу.
