— Есть такие, — сказал другой. — Но ведь и то сказать… коммунизма у нас еще нету? Вы ведь тоже за зарплату работаете?
— Коммунизма еще нету, верно. Но не думайте, кстати, что коммунизм наступит сразу, наподобие воскресенья. То все будни, будни, пятница, суббота, а наутро вдруг — бац! — воскресенье, коммунизм наступил. Это не сразу будет.
— Точно, точно, — закивал первый бульдозерист.
Нагаев, немного успокоившись, вытащил пачку папирос, стал думать насчет ученика: кого брать?
— И люди при коммунизме будут, по-моему, не какие-то особенные, — продолжал Карабаш, — не чудо-богатыри, а просто хорошие люди, какие и сейчас попадаются. Вот товарищ Бяшим Мурадов, который так здорово объяснял вам работу на бульдозере, долгое время пробыл учеником у одного опытного механизатора, а тот так его ничему и не выучил. А потом он попал к Мартыну Егерсу и за два с половиной месяца стал дельным бульдозеристом. Знаете почему? Потому что Егерс ему доверял. Он его в свой забой поставил, хотя терял на этом часть заработка. Но он пошел на это. Они получали наравне, и какое-то время это было несправедливо, но сейчас это вполне законно. Так, Бяшим?
Бяшим Мурадов, насупившись, отводя глаза от Нараева, молча кивнул. Туркмены заговорили с ним по-своему, он что-то ответил, но, видно, не про Нагаева. Никто не смотрел в сторону Нагаева, они не знали, что речь шла о нем. Карабаш тоже не смотрел на него.
И все же слушать начальника было невыносимо. Нагаев сделал попытку встать, бормоча:
— Пойти, што ль, а то дело стоит…
— Подождите! Дайте папиросу. — Карабаш потянулся к нагаевской пачке, и Нагаеву пришлось снова присесть и еще поднести начальнику горящую спичку. — Вот маленький пример: человек отказался от своей выгоды ради другого человека, не отца и не брата, просто ради молодого, неопытного, которому надо помочь, и ради общего дела. Ведь не затем же, черт возьми, мы тут ишачим, дохнем в этой жаре, чтобы только набивать карманы! Ведь и Бяшим Мурадов не затем пришел сюда, чтобы на калым набрать и выкупить у тестя жену! Верно, Бяшим?
Бяшим, бледнея, сказал тихо:
— Жена — корова, что ли?
— И про себя думаешь: зачем я сюда приехал? Работал на Урале, звали в Москву, с повышением. Нет, что-то нам и другое нужно!
— Оно так…
— С пустыни, то есть, нужно сделать сад, вот чего! — быстро проговорил парень, все время повторявший «точно, точно».
— Ай, про карман тоже не забывай, — засмеялся один из рабочих.
— Нет, ребята, нужно, нужно! — сказал Карабаш, вставая. — Честное слово, нужно и другое. Ну, прощайте пока что. Вон Байнуров появился, я его ищу.
И он ушел неожиданно.
Нагаев пришел в свою будку. Марина лежала на койке полураздетая и обмахивалась газетой — отдыхала. Ее отец сидел на ящике и ел густое варево из рожков, держа на коленях алюминиевую миску. С тех пор как Марина и Нагаев поженились и в лагерь приехали новые люди, Марина стала стряпать только на свою семью. Она готова была по старой дружбе кормить и Беки с Иваном и отцовского сменщика, но те отказались. Они столовались общим котлом с остальными механизаторами, и готовила им специально приехавшая из поселка повариха, тетя Паша, которой ребята платили по четвертной «с миски».
Нагаев сел на койку, вытащил мятую пачку папирос.
— Сеня, не закуривай, не закуривай! Сейчас обедать будешь. Бери тарелку, накладывай, — сказала Марина, продолжая лежать.
Нагаев, не отвечая, затянулся дымом и улегся, удобно подложив правую руку под голову. Марютин ел жадно, громко и ложкой подбирал что-то с бороды. Скоро он заскреб ложкой по алюминию и наконец поставил миску на пол.
Нагаев курил и думал.
— Сень, ты будешь обедать или нет? — спросила Марина.
— Неохота. А ты что лежишь? Заболела?
— Нет… — Марина вздохнула, повернулась на бок. — Сенечка, на душе грустно. Соскучилась я чего-то, сама не знаю чего.
— Ну-ну, — сказал Нагаев. — А нам скучать некогда.
— Вот именно, что да! — засмеялся Марютин. Он налил холодного чая в кружку и стал пить. — Чего-чего, а скучать нам некогда.
— Я про то и говорю. Вам-то, конечно, некогда. Вы и ночь в забое, и день в забое, а мне что делать? Вот всю газету прочла два раза. К нам в Керки, пишут, артисты приехали из Ашхабада. В клубе играют…
— Ты теперь замужняя женщина, — сказал Марютин и, солидно кашлянув, посмотрел на Нагаева. — Так что дела у тебя немалые. И главное — за тобой хозяйство.
— Ой, папка, ну какое тут хозяйство? Абсолютно нечего делать. На курсы медсестер я, конечно, не поехала.
— И правильно. Куда же ехать от мужа! — сказал Марютин. — Куда иголка, туда и нитка. Загорай теперь с нами до победного конца. Ладно, пойду посплю, а то устал — невозможно…
Он поднялся и шагнул к двери. Его действительно слегка пошатывало. Нагаев спросил:
— Демидыч, сколько сегодня?
— Кто его знает? Думаю, так… — Марютин привалился плечом к косяку и с видимым удовольствием стал соображать, шевеля губами, — Кубиков, думаю, семьсот, не меньше.
— Плохо тебе?
— Неплохо. А никто не говорит.
Он ушел.
— Маринка, знаешь что? — сказал Нагаев. — Я тебя в ученики возьму.
— Меня?
— Ну да. Хочешь?
— Конечно! Ага, очень даже! — Марина вскочила с койки. — Сенечка, я давно хотела, только спросить боялась, — думала, откажешь. Мы с тобой весь день будем вместе, правда? Я тебя знаешь как буду слушаться! Ой!.. — Она даже взвизгнула от радости и, присев на край нагаевской койки, обняла Нагаева и приникла головой к его груди. — Я так рада, Сенечка! Я себе такой же синий комбинезон куплю с поясом, как у Дуськи Котович!
Уличный репродуктор «Октава», установленный возле клуба, молчал весь день: чтобы люди могли поспать. Четыре рупора начинали говорить вечером. Сентябрь был на исходе, но жара не спадала, и распорядок дня в поселке оставался летний.
«Кеплер Ашхабад…» — затрещал знакомый голос ашхабадского диктора, и Карабаш открыл глаза. Как всегда после дневного сна в жару, он просыпался несвежим, с тяжелой головой. Засыпание было сладостным и мгновенным, пробуждение мучительным.
Карабаш посмотрел на часы: он спал сорок минут.
В комнате за столом сидел Гохберг и что-то читал. Он, наверное, пришел, когда Карабаш спал, и не захотел будить.
— Что? — спросил Карабаш, садясь на койке.
— Ничего. Просто зашел. По дороге в столовую. — Гохберг перелистнул несколько страниц в книге, рассматривая их с преувеличенным вниманием. Вот это и показалось Карабашу подозрительным.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
— Я же сказал: ничего. Утром передавали по радио из Ашхабада, что мы закончили окольцовочные дамбы вокруг озер — по проекту инженеров таких-то, то есть нас с вами. И Степана Ивановича.
— Что ж, здорово. Хотя рановато…
— Почему? Работы фактически окончены. Видимо, Степан Иванович дал эти сведения.
Карабаш подошел к рукомойнику и, набирая воду пригоршнями, стал обливаться. Он был голый до пояса, в мятых полотняных брюках.
— Да! — сказал Гохберг. — Тут утром приходила Валерия Николаевна. Я сказал, что вы на трассе, приедете к обеду.
— А она что?
— Сказала, что уходит в «поле» — она уже была одета для «поля» — и вернется к вечеру.
— Но вечером мы едем на двести сорок восьмой…
— Я сказал. Она очень огорчилась и сказала, что ей нужно с вами поговорить.
Гохберг сурово поглядел на Карабаша. На его лице было отчетливо написано осуждение. Он был милый парень, и они по-настоящему и быстро сдружились за короткое время, оказавшись единомышленниками во многом: они одинаково относились к начальству и к рабочим, к своему труду, к карьере, к деньгам. А это было немало. И, однако, в их отношениях еще были области неясности и тумана: они познакомились слишком недавно.
— Хорошо, — сказал Карабаш. — Спасибо за информацию.
Он надел рубашку, взял шляпу, и они вышли. На улице к ним, как обычно, стали подходить люди, спрашивали о разных делах. Между ними осталось недосказанное, и они помнили об этом, разговаривая с подходившими людьми. В столовой они прошли в так называемый зал ИТР — комнату, отгороженную фанерными стенками, где стояли столы и можно было курить.
Карабаш сам пошел за подносом и принес два чайника с зеленым чаем, хлеб и сахар.
— У вас чрезвычайно озабоченный вид, — сказал Карабаш, которого подмывало говорить о Лере, хотя он и предчувствовал, что это грозит неприятностями. — Можно подумать, что вам, а не мне надо ломать голову: как встретиться вечером с Валерией Николаевной?
— Алеша, вы честный, хороший мужик, — сказал Гохберг голосом, дрожащим от искренности. Правую руку он приложил к сердцу. — Вы настоящий инженер, настоящий коммунист и руководитель. Словом, вы знаете, как я к вам отношусь. Скажите: зачем вам это нужно?
— То есть?
— Ну, вы знаете, о чем я говорю.
— Нет.
