В конце шли на переговорный пункт. Ребята звонили в Одессу сказать женам, сколько заработали.
После переговоров возвращались на набережную, выбирали кафе у моря.
Мы садились лицом к воде, заказывали пиво и отдыхали, вытянув гудящие ноги.
В такие минуты мне уже было все равно, откуда я и куда.
За день до Одессы Федор Шаляпин проходил Босфор. Он сделал остановку в Стамбуле в начале круиза, поэтому теперь не собирался останавливаться.
Я вышел на верхнюю палубу задолго до входа в пролив. В руках был бинокль, одолженный Сэмом.
Вдоль берега Мраморного моря за дорогой тянулись жилые дома.
На балконе одного из них стояла седая турчанка и держала на руках малыша, показывая на корабль.
Я помахал им.
Женщина заметила и радостно помахала в ответ. Еще долго я видел в бинокль ее поднятую руку…
Корабль вошел в Босфор.
Аксарай.
Артакей.
Бещикташ.
Нишанташ.
Таксим.
Темная громада Президентского дворца.
Голубиные стаи над Голубой мечетью…
В этом городе жила Наташа.
В этом городе меня ждала тюрьма.
3
Через две недели отдохнувший в Одессе Федор Шаляпин отшвартовался у причала Стамбульского пассажирского порта в устье залива Золотой Рог.
Стояло ясное летнее утро.
Синий воздух звенел над пологими куполами мечетей.
На волнах за бортом беспечно качались чайки.
День обещал быть жарким.
— Сегодня беру выходной, — сказал я, когда ребята принялись загружаться контрабандой.
— Почему? — удивился Сэм. — Не нужны деньги?
Не стал объяснять. Оделся и вышел на трап.
Толпа медленно продвигалась сквозь аппендикс контроля.
Я вгляделся в тяжелое лицо таможенника, проверявшего документы.
Не паспорта, а карточки туриста, выдаваемые на сутки.
Без фотографий.
Попробовать проскочить?
Или не рисковать?
Она так близко…
Лицо таможенника показалось родным.
«Это хорошо, — практично подумал я. — Когда человеку симпатизируешь, он чувствует и не рычит. Воистину, возлюби своего врага!»
И решился.
Таможенник взял документы.
— Мерхаба, насыль сыниз?[32] — бойко проговорил я, приветливо глядя на таможенника.
Он поднял латунные глаза и, не торопясь, улыбнулся.
— Турча бильерсунуз?[33] — спросил он.
— Эвет, бу кент чок севьерум.[34]
— Таммам, тамам,[35] — облегченно сказал таможенник, словно именно это доказывало мою невиновность. — Гюзель. Лютфен.[36]
— Да ты, приятель, чешешь по-турецки, как на родном, — сказал Сэм, когда вышли в город. — Будешь назначен Чрезвычайным и Полномочным Послом в эту страну представлять наш бизнес. Сейчас я покажу помещение, где разместим посольство.
— Я тороплюсь.
— Потерпи, это важно…
Мы прошли несколько прокопченных до кишок приграничных с портом кварталов, где ремонтировали все, что в этом мире можно сломать. Пересекли по мосту Золотой Рог. Углубились в узкие грязные переулки старого города.
Там, в одной из тысяч дремучих лавчонок, набитых второсортным товаром и скучающими усатыми торговцами, мусолящими в черных скрюченных пальцах вековые усталые четки, у Сэма работал друг. Он иногда покупал сигареты и недорогие безделушки, привезенные из Одессы.
Один Сэм мог найти эту лавку, и один Бог знал, как Сэм это делает.
Ребята переоделись и сложили сигареты в сумки.
Друг Сэма угостил нас чаем, расспросил про жизнь и купил несколько блоков сигарет, сторговавшись до минимальной цены, которая только может быть в природе.
— Больше не могу купить, — сказал он. — Денег сейчас нет. Дам адрес одного человека. Он купит.
— Дальше сами, — сказал я, собираясь ловить такси.
— Хоть объясни, в чем дело? — возмутился Сэм. — Напекло вестибулярный аппарат?
— Старые долги, детка. Если не вернусь, не поминайте лихом…
4
Я отправился в офис Жана на Нишанташ.
— Он болеет, — сказала секретарша. — Поезжайте домой. Знаете, где?
Жан жил в Бакыркее,[37] неподалеку от международного аэропорта.
Взял такси и назвал адрес.
Проезжали знакомые места.
Улица, где мы чуть не заночевали на газоне.
День рождения друзей.
Не могли найти дом.
Тот, серый, четырехэтажный, с парикмахерской внизу.
Хозяйка окликнула с балкона.
Оказалось, мы бродили вокруг. Одна из цифр на стене отлетела и получилось другое число.
Как просто заблудиться, даже с точным адресом.
Это не страшно, если ждут.
Найдешься.
Итальянский Луна-парк.
Рекламные фотографии на тарзанке, в пещере ужасов, на каруселях…
Кофе в фургоне бродячих шпагоглотателей.
Путешествующих в зависимости от движения праздника по земле.
Праздника под названием «Аттракционы».
Мы танцевали с Наташей в зеркальном лабиринте.
Фотограф Сарп продолжал снимать.
Увлеклись.
Я чуть не разбил головой зеркало.
Хотел взять Наташу на руки, но уперся в ее отражение.
Это бывает с мужчинами…
Миновали Галерею. Помимо щопинга там можно поиграть в кегли, покататься на коньках, съесть огромную миску салата из всяких вкусных экологически чистых вещей. И тебе за это ничего не будет.
Приезжали сюда вчетвером — Наташа и я, Маруся и Юсуф. Девушки катались на коньках, а мы с Юсуфом сидели у борта и катались глазами вместе с девчонками.
Маруся захотела нас напугать.
Разогналась, словно ни борта, ни нас за бортом, ни великого города за нами не существовало. И до самого края земли тянулся искусственный лед.
Но исчезла.
Через мгновение о борт громыхнуло так, словно врезался гоночный автомобиль.
Где-то в другом конце зала со стены посыпалась штукатурка.
Это Маруся споткнулась о выбоину во льду. Или выбоина споткнулась о Марусю — так, пожалуй, вернее. Потому что Маруся была непростой русской девушкой. А девушкой, вокруг которой вращаются все остальные предметы. И боятся.
Мы очень за нее испугались.
Напрасно.
Маруся высморкалась и продолжила катание.
Не надо бояться за сильных.
Лучше приготовь салфетку вытереть кровь.
Добрался до Бакыркея.
Несколько раз Жан привозил нас с Наташей к себе.
Его дом неподалеку от Мраморного моря.
Минутах в десяти, если идти быстрым шагом. И в тридцати секундах, если бежать.
Обычно в такие дни с утра до вечера мы купались, загорали, наблюдали за турецкими пацанами. Шкеты ерзали поблизости на песке и делали вид, что принимают солнечные ванны. На самом деле они ошалело рассматривали Наташино тело, не позволявшее купальнику слишком много закрывать.
Я тоже иногда смотрел на Наташу не так, как обычно смотрит человек на свою подружку, прожив с ней тысячу лет. Даже не знаю. Может, как измученный путник, грезящий очагом и крышей над головой, смотрит на плакат у дороги с рекламой дорогого кемпинга. Или как узник — на румяный бок зажаренной на вертеле индюшки, приснившейся под утро на колючем тюфяке в сырой и холодной камере. А может, как художник смотрит на огонь, на клумбу с гладиолусами или на мокрый кусок асфальта, на котором резвятся дети, носясь босиком по зеркалам луж и ловя последние капли с неба розовыми языками…
Проще говоря, в такие минуты я был готов залюбить Наташу до смерти.
Остановился перед знакомой дверью и нажал звонок.
Дверь долго не открывалась.
Стало неловко.
Вдруг бедный Жан лежит в постели, собираясь умереть, а я его отрываю?
Жан не узнал меня.
Не мудрено.
Перед ним стоял худой, дочерна прокопченный человек с одухотворенным лицом Леонарда Да Винчи, слегка подпорченным боксом и чтением комиксов.
Густая, выгоревшая борода.
Длинные волосы собраны на затылке в пучок.
Я интеллигентно подождал несколько секунд, а может, минут, и уже собрался тоже не узнать Жана, когда Жан наконец одумался.
— Вот шайтан! — прокричал он. — Никита! Провалиться мне на этом месте! А я думаю, что за Бармалей?!
— Не надо проваливаться, Жан. Это четвертый этаж. Если хочешь, давай спустимся. Там проваливайся, сколько угодно. Но сначала иди-ка сюда…
Мы обнялись.
Жан был слаб.
Это чувствовалось по взгляду.
Температурил, болело горло. Я заставил его лечь и приготовил горячий чай с лимоном.
Жан чудил — он не пил таблеток. В последнее время он увлекся Йогой и пытался теперь победить ангину при помощи энергии космоса и настоев из лечебных трав.
Мы говорили о разных пустяках, и каждый понимал, что главный разговор впереди.
