Орбах что-то булькнул, усмехнулся вроде. Выпивка явно возымела действие: он выглядел уже не таким обескровленным — скорее морщинистый гном-лесовик, чем злой карлик.
— А ты с чего это вздумал вдруг меня избегать? — спросил он Маррея. — В то лето мы так замечательно ладили — ты еще с той девицей был, которая тебе печатала, помнишь? Господи, ты ж там прямо расцвел у меня на ферме — в Кентукки, помнишь?., под Лексингтоном, помнишь? Ты и на вид тогда поздоровел, не то что сейчас — линялый, болезненный… Должно быть, у вас в Нью-Йорке всем так положено выглядеть, не знаю.
— Да я, по-моему, ни разу и не был у тебя на ферме, — медленно проговорил Маррей. — Нет, точно не был. Верно, гостил с Ричи Джеймсом и его девушкой, еще его двое детей были… только это не в Кентукки было, это, по-моему, было во Флориде…
— Маррей Лихт и с ним девушка, блондинка, дипломница из Редклиффа, — настаивал Орбах. Погрозил Маррею пальцем. — А Мэрилин-то — ни сном ни духом!
— Да нет, пожалуй, это был не я, — сказал Маррей. Но уверенности не было: где-то подспудно он-таки припоминал Орбаха в связи с прохудившейся канализацией и сонмищем крупных черных мух. — Ну, знаю, есть у тебя ферма в Кентукки, Хармон, но…
— В прошедшем времени, — поправил тот. — Пришлось продать… У меня пять тысяч долгу, — непринужденно продолжал Орбах. — Живу теперь в Чикаго, преподаю помаленьку, а за жилье — не представляешь, что за трущоба, — двести пятьдесят долларов в месяц… Ну да черт с ним. Теперь тебе небось на это наплевать после твоей помолвки, гм, со сталелитейной музой. Тут штука-то в чем… в чем штука-то…
Штука явно куда-то запропастилась.
Маррей разлил по стаканам еще виски.
— …штука в том, Маррей, что эта фифа Доминик имеет со всех этих дел восемьсот долларов, а я только четыреста. Это я вчера узнал. Подглядел на одной ксерокопии у этого выродка Саттера в кабинете.
— Всего четыреста? — переспросил Маррей.
Сам он со всех этих дел имел триста.
— А главное, Маррей, слушай, эта сволочь Майер, этот форменный ворюга, на которого чуть в суд не подали за то, как он распорядился фондами этой — ну, как ее — Академии изящных искусств или где он там… так вот, этот мордоворот имеет тысячу! За одно пятидесятиминутное выступление! Прилетает в последний миг — им еще приходится из-за него сотню миль накрутить на спидометр до аэропорта, да обратно с ветерком, и вот этот, этот может и со студентами не встречаться, и с банкета соскочить — оттарабанит свою особо выдающуюся речь, сунет в карман чек и был таков, ну, что скажешь?
Маррей пробормотал что-то невнятное.
— Анна Доминик болтается здесь еще со вторника, — завелся Орбах, — торчит тут, настропаляет всех против меня, против нас обоих… и знаешь почему? Потому что мы мужчины! Мужеского пола! Эта крикливая шизофреничка… к поэзии не ближе… не ближе… чем Хоаким Майер. Вчера тут вечером говорильню затеяли у кого-то дома — одна премилая парочка устроила званый обед в мою честь, — и эта Анна заявляет: дескать, ей стыдно, что она со мной и с тобой в одной платежной ведомости… Твоя, говорит, поэзия — с реакционной помойки. Моя тоже не многим лучше, но я уж такой дегенерат, что сам по себе и опасности не представляю, и кое-кто из присутствующих даже улыбнулся… Эти преподавательские жены, им все хаханьки.
— Мне никто об этом не рассказывал, — подавленно проговорил Маррей.
— Вот так. Обрадовалась, что толпу большую собрала. Ей тоже было назначено читать в «Ог-Мемориал», но столько набежало ребятни, что пришлось переносить чтение в научный корпус, там аудитория что твой стадион. Читать она по-человечески не умеет, стихи — дерьмо, так уж она и орет, и руками машет… А им, похоже, нравится. — Орбах допил свой стакан. — Чтоб она сдохла.
Маррей притворился, что недослышал.
— …одно стихотворение прочла — тебе посвящается. — Орбах улыбнулся. — Идиотизм махровый, чушь собачья, но забавно. Называется «Холостим хряка»… ребятня в восторге. Ты пойми, она ведь все это всерьез, каждое слово. Все они так.
— Кто?
— Да женщины!
Так в Хармоне он нашел союзника.
Они еще немного поболтали о том о сем. Хармон горько посетовал, что зря выкинул деньги на путешествие в Японию, — жаждал дзэнского просветления больше всего на свете, буквально томился по нему, но когда прибыл в Риутаку, в монастырь, где вроде уже была договоренность о пристанище, этот их местный лао-цзы[12] отказал ему, — выродок желтопузый! — дескать, у них и так все забито американцами, а у Хармона, понимаешь ли, «вид нездоровый», да под каким-то еще столь же надуманным предлогом. «И эти люди трубят, ведь правда же, трубят о своем милосердии!» — кипятился Хармон. Маррей сочувственно покачал головой. Сам он был внуком раввина, происходил из обнищавшей, но очень благочестивой семьи и сознавал, что глубокая и несколько болезненная религиозность наряду со всем прочим ему на роду написана, но она стоила бы ему остатков репутации (в Нью-Йорке, во всяком случае), да и опричь того — куда ее пристегнешь? Восхождение души? Алият ан’шама?[13] Этакая несуразица громоздкая, да как же ему вплести ее в свою элегантную поэзию?., нет уж, бог с ним, с вечным, останемся пока с сиюминутным.
Словно читая мысли Маррея, Хармон продолжал о том, как неудача с дзэном катапультировала его назад в реальность — в милейшую грубо-телесную реальность. «Думал, и правда такое интеллектуальное, эфирное создание… Я не в смысле внешности, как женщина она так себе… ну, такая домашняя… Но, думаю, хоть поговорить! Вот и прилепился к…» — и тут прозвучало имя, услышав которое Маррей даже привстал, поскольку эта критикесса, печально знаменитая своими длинными, злобными, совершенно идиотскими, но почему-то до неоспоримости авторитетными рецензиями, однажды похвалила Маррея Лихта — разумеется, совсем не за то, за что надо, но Маррею тем не менее было приятно. Вообще-то женщин ее типа он недолюбливал: кислые, подавленные, при этом язвительно-говорливые и настолько не похожие на Розалинду, что, казалось, представляли инопланетную расу. И все же его поэзия восхищала именно этих женщин, тогда как Розалинда восторгалась суфийской мудростью «ливанского пророка» Халиля Джебрана,[14] не отступаясь при этом от старой привязанности к Дж. Д. Сэлинджеру.
— Это было обречено с самого начала, — басил Хармон. — Старая галоша уж двадцать лет как под гору катится. Пыхтит, отдувается, во все стороны пухнет, а скряга такая, что однажды устроила мне форменный допрос из-за какого-то винограда… Оказалось потом, ее сынишка его слопал. Все думают — ах, какие у нее принципы, высокие критерии (по ее рецензиям судя), а оказывается, она просто всех ненавидит… Теперь и меня тоже. Когда я затеял уходить, она визжала и грозила самоубийством, потом припугнула, что будет брать на рецензию мои книги — для «Таймс», но я бежал… Правда, с тех пор ни строчки из себя не могу выжать… Господи, Маррей, — взмолился Орбах, — сколько это еще продлится?
Тут же, в кресле, он и задремал, так что Маррей получил возможность снова позвонить Розалинде. На этот раз ее телефон был занят — а что, в самом деле хороший знак. По крайней мере, она дома. Непостижимым образом у Маррея возникло чувство, будто они с ней уже поговорили. Он почти приободрился. Все же он в жизни куда лучше устроен, чем Хармон, от которого и жена-то уже сколько лет назад ушла, а девицы — эти его полукикиморы, растрепы прыщеватые, — они у него всегда настолько неграмотны, что при всем желании им не оценить те десять — двенадцать действительно хороших стихов, которые Орбах когда-то много лет назад написал.
И тем не менее Маррей с Хармоном союзники, что ни говори, и вместе они поехали в пикапчике Фуллера в «Ог-Мемориал». Фуллер заехал за ними ровно в шесть.
В банкетном зале они разделились: Орбаха отнесло в сторону, и он уже подписывал книжку, которую протянула ему высоченная нетерпеливая тетка с пробивающимися бакенбардами, Маррея повлекло к Анне Доминик, точнее, его повлекли к ней почти насильно, и влек главным образом Брайан Фуллер, который их друг другу и представил, этак радушно, от всего сердца. Анна так перепугалась, что и уклониться не сумела. Не успев изготовиться к защите, она вынуждена была самым натуральным образом пожать Маррею руку. Было приятно, что Анна Доминик просто костлявенькая девчонка-заморыш, этакий недоросток, — спутанные волосенки обвисшими прядками, да и робеет, должно быть, оттого, какой он большой и важный. А Маррей был слегка навеселе, что помогло ему блестяще справиться с неловкостью этой встречи.
— Наконец-то! Ну, удостоился! Вот, наконец-то! — протрубил он. Поодаль, навострив уши, околачивались какие-то студентки. Но Анна от смущения ничего не сумела из себя извлечь, кроме «очень рада», и поминутно ей приходилось встряхивать головой, чтобы волосы не лезли в глаза, — рефлекторное такое подергивание, отнимавшее у нее массу времени. Ее нервное замешательство Маррей использовал, чтобы без помех, громко провозгласить — дескать, Лапойнтский колледж замечательное место, вы согласны? — а девушки тут какие симпатичные, правда же? — и ароматы мяса, которым нас угощать нынче будут, так в воздухе и носятся, чувствуете? да ведь и честь, честь им обоим какая выпала! — в платежной ведомости фигурировать на равных с Хармоном Орбахом, одним из тончайших лириков страны!
