С чего это он вообразил себя несчастным? Не он несчастен, а те, другие. И ему вдруг стало ужасно жалко всех этих бедолаг, измученных и безнадежно запутавшихся: они не видят себя со стороны, стало быть, у них нет надежды на спасение.
Призраков было прямо-таки бесчисленное множество — друзья детства, коллеги по прежней работе, киношники, покинутые любовницы. Даже покойники имелись в этом скорбном шествии. Их астральные тела были усыпаны гроздьями порока, покрыты раковыми опухолями, напоминавшими перезрелые ягоды малины. Кое-кто явно страдал разжижением мозга, что мешало несчастным как следует высморкаться. А у некоторых верхние веки срослись с нижними, и, чтобы хоть что-нибудь увидеть, приходилось раздирать их. Вероятно, подобные монстры являлись Иерониму Босху, Питеру Брейгелю, Франсиско Гойе, думал Мати; однако Гойю они приводили в негодование и в то же время забавляли, Брейгель любовался их жовиальным комизмом, ну а я, Мати Кундер, этот а-а-а-а, люблю их и сочувствую им.
— Мне хотелось бы облегчить вашу участь, — прошептал Мати в темноту, дрожа от радостного волнения. — Я хочу вырвать вас из энтропической бездны разложения и порока.
— Всю свою мужественность ты излил в собственные штаны, — прошипела астральная Вероника. Именно так выразилась настоящая, живая Вероника в ту ночь, когда Мати убежал со съемочной площадки и когда ноги сами привели его к Веронике. Именно так это и произошло в действительности, но дело было совсем не в мужской силе, а в том, что Вероника была вовсе не Вероникой, а древом познания добра и зла, и это бедное древо обвивал своими кольцами змий, которого сама Вероника считала чешуйчатым лишаем. Шкура змия напоминала папиросную бумагу, шелушащиеся чешуйки походили на необычайно тонкие серебристые облатки. Дело в том, что змий был болен, его крошечные злые глазки гноились, и когда Мати его погладил (теперь ведь нечего бояться), больной змий на ощупь был сухой и теплый, как нос собаки, у которой сильный жар.
— Я хочу облегчить вашу участь, — повторил Мати, когда двуединство древа со змием скрылось в темноте.
И тут появилась Марет. Вытянув руки, она нащупывала дорогу. Голова ее казалась огромной. Ужасающая остеома так утолщила ее лоб, что ни внутрь головы, ни обратно не могла пробиться ни единая мысль. Единственное помышление тарахтело в этой глухой коробке, словно семечко в высохшей тыкве: мечта о будущем счастье с Мадисом.
— Ничего я не помню, — бормотала Марет. — Стружки это были, или зингеровская швейная машина, или же молоточковые пальцы, о чем мы тогда говорили-то? Ох, не помню я! Но я знаю, Мати, ты хороший парень…
— А ты хорошая девушка, Марет. Как я мог о тебе плохо думать! Не бойся, я верну тебя к свету.
Мадис Картуль тоже был поражен слепотой. Он метался во все стороны, натыкался на раскладушку, на стол; он вынужден был обнюхивать и пробовать на вкус все, что попадалось ему под руку. У него было тело обезьяны, но в этом теле непостижимым образом жил дух творца, что причиняло Мадису значительные неудобства. Магометане не имели права создавать даже самое примитивное изображение человека, а этот хочет создать целый мир да еще заставить его жить на пленке. Мир из серебра и хлора. Химики осуществили соединение вонючего ядовитого хлора с серебром. Хлорид серебра, хлористое серебро — волшебное зелье, которым покрывается пленка, поглощающая, вбирающая в себя картины вымышленного мира и сохраняющая их. Но одновременно поглощающая и творцов этого мира. Словно заколдованные сребропряхи из эстонского эпоса, обречены создатели фильмов вечно пребывать в бессмысленной суете, не знать душевного покоя. Иллюзорные серебряные миры чаруют и манят вас, а хлор разъедает ваши души!
Да, длинная была вереница страдальцев — каких только мучений и пороков не довелось узреть сочувственному взору Мати! Беднягу Сморчка дразнили злые школьницы, он же был совсем крошечный, как Гулливер в стране великанов. Чтобы хоть как-то выйти из положения, Сморчок носил штиблеты на толстой подметке; словно огромные копыта, штиблеты приросли к его ногам, снять их было невозможно.
Иная беда постигла Карла-Ээро Райа — он был насквозь прозрачен. Но, поскольку все нутро его было пусто (впрочем, чтобы не погрешить против истины, следует отметить, что там все же болталась пара краденых безделушек), бедняга вынужден был без передышки вертеться волчком, чтобы никто не мог разглядеть его внутренность.
Только один посетитель был здоров и не имел никаких пороков. Медведь. Медведь поскулил возле постели Мати и уткнулся носом ему под мышку — он боялся. Он знал, что коалиция сребропрях в недалеком будущем разнесет его на кусочки. Он предназначен в жертву.
— Дружище, не будет этого. Я тебя спасу, — прошептал Мати медведю на ухо и погладил мягкую теплую шерсть на медвежьей груди, в которой медленно билось большое медвежье сердце. — Я спасу тебя так, что все эти убогие недоумки тоже получат облегчение. Я их вызволю. Ведь все дело-то в энтропии, эх ты, мишутка, ты небось и не знаешь, что это такое!
И Мати под покровом ночной темноты поведал медведю о законах энтропии, о том, что именно энтропия является первопричиной всех бед горемычных страдальцев, ибо энтропия враждебна гармонии. Она ведет к разложению, к распаду; первозданный хаос втянул этих людей в свой водоворот и влечет их к гибельному водопаду. И все же, вероятно, еще можно им помочь, сделать их зрячими. Для этого необходима добровольная бескорыстная жертва, подобная мощной вспышке негэнтропической молнии. Она выжжет бельма, закрывающие их глаза. Прозрев, они познают разницу между добром и злом и воспрянут к повой жизни. Смычок гармонии наладит порядок и превратит какофонию в стройный, божественно чистый аккорд. Ведь был же некогда Сын плотника, который мог сойти с креста, но не сделал этого. И люди, сперва смеявшиеся над ним, потом задумались и размышляют о сем загадочном деянии сотни лет.
Какая-то ночная птица, опустившись на крышу вагонного пристанища Мати, издавала негромкие звуки; мертвенно-бледный лик луны поднялся над зубчатым силуэтом леса и залил деревья светом. А Мати рассказывал астральному медведю о жертве Христа, толкуя ее как негэнтропический подвиг. Слегка заикаясь, он объяснял, что эффект этой акции можно исчислить в калориях, деленных на градусы, но что вообще-то такой подход не совсем тактичен.
В глазах Мати стояли слезы. Он снова был счастлив.
— Превосходные облака, — констатируют операторы и, хотя неизвестно, когда и где такие облака могут понадобиться, направляют объективы в небо, еще больше увеличивая перерасход пленки.
Мати тоже смотрит на небо и улыбается. Странной улыбкой. Эти облака очень ему нравятся, эти облака ему подходят. Мистическое, грозное небо. Дневное светило скрылось за фиолетово-черными купами облаков, края их пылают. Из-за фантастических мрачных туч вырываются ослепительные снопы света, солнечные столпы, пересекающие весь небосвод.
Мати улыбается еще и потому, что никому не известно, что у него под одеждой, что царапает, обдирает его кожу. Это провод, от которого отходит пять ответвлений, ведущих к капсюлям. Два капсюля на руках, два на ногах, а пятый, самый большой, на спине, между лопатками… Хватило бы и одного большого, но пусть будущие смертельные раны Мати напомнят о его великом прообразе — о легендарном Христе.
Кожу саднит от капсюлей. Впрочем, не беда — скоро мы освободимся от этого зуда… И, многозначительно усмехаясь, он возится возле медвежьей клетки, тянет провода, делает последние соединения.
Наконец настал день, когда медведю надлежит отправиться в лучший мир. Скоро над его мертвым телом склонится Альдонас Красаускас в образе Румму Юри, бесстрашного грабителя с большой дороги, не теряющего присутствия духа даже один на один с медведем.
Но сам Альдонас Красаускас совсем потерял присутствие духа. Он признается Мадису Картулю, что ужасно боится крови.
— Ну и бойся себе, подумаешь, какое дело… — говорит на это постановщик. — Мы дадим тебе сахарной водички, а лицо крупным планом можно снять потом. — Такой уж бессердечный человек этот Мадис Картуль.
Ха-ха! Вот это будет интересное кино! Вот это будет номер, усмехается Мати. И, когда Вероника спрашивает, что это он сегодня, не переставая, ухмыляется, неужели работа палача вдруг начала ему нравиться, она получает очень странный ответ: «Я вовсе не палач, я ловец человеческих душ».
Мати почти не заикается, в последние дни он оставил эту свою манеру; Вероника ничего не понимает, она поворачивается и быстро уходит.
Хелле затребовала в киномастерских две полные корзины пластмассовых черепов и берцовых костей; теперь она прикидывает, как бы поэффектнее их расположить. Она приклеивает к черепам клочки пакли, долженствующие изображать полуистлевшие волосы, красит часть костей в зеленоватый цвет.
