Немного поломалась Маруся, больше для виду, чтобы, значит, Марьяшка понимала, какое ей одолжение делается, да и сдала девчоночку. И то правда — куда ей, одиночке, с довеском? Уехала Марьяна на Украину с Лорочкой, сверточком розовеньким, атласной лентой перевязанным. Ночью на Марусю черной гирей тоска навалилась, хоть волком вой: все вспоминала, как та пальчиками игрушечными шевелила, ноготки — лепестки перламутровые, шелковые пяточки нехоженые. А личико сколько ни старалась вспомнить — ну никак, вот ведь горе! Ночь напролет металась, а наутро температура подскочила, тридцать девять и две десятых: сильное материнское молоко, уже теперь ненужное, бунтовало. Грудь отвердела камнем, горела багровым огнем. Больше двух недель с грудницей в бреду провалялась. Спасибо Розе — хоть еврейка, а душа святая, ничего не скажешь — по блату сульфидин достала. Компрессы ставила, морсом поила, бульоном ихним куриным. Иначе бы все, тащите на погост.
Марьяна приезжала нечасто. Волокла неподъемные сумки гостинцев, да куда все это? Маруся уж до шеф-повара поднялась, сыта была по горло, еще и оставалось. Даже соседям подкидывала, те на зарплату бедовали: на первое суп картофельный с ничем, на второе кукиш с маслом с картошкой… Зато на фарфоровых тарелках с разводами. А еще говорят при ихнюю нацию, мол, все на деньгах сидят! Маруся, жалеючи, то кило гречки им, то банку тушенки — ешьте, не жалко. Так что Марьянины полтавские харчи нужны ей, как козе здрасте. А вот Лорка-то, как привезут ее, ровно замороженная была. Видно, Марьяна-злыдня ее накручивала. Всё на вы: здравствуйте, тетя Маруся, большое спасибо вам, тетя Маруся. Марьяшке-то, сестричке, змее сушеной: «мамо, мамо»! Говорить стала по-ихнему. Лорочка, скажи «горох»! Хорох! — уши бы не слышали! — Скажи, детка, «гуси-гуси, га-га-га!» — насупится, как еж какой, в угол уткнется, и не вытащишь.
— Марьяна, спасибо за все, оставь мне Лорку, ради Христа. Прокормлю, одену. Да и школы у нас, не обижайся, всё ж получше ваших. Оставь ее, Марьяша!
— Ты краще хахаля свого, дармоеда-Тольку для сэбэ оставь. Ты ж його прокармливаешь, одягаешь-раздягаешь, та шось толку нема. Рожу нажрав, як макитру… От його в ту школу и виддай — може, там разуму набэреться.
— Ты моей жизни не касайся! А Лорка, как ни крути, дочь мне! Я рожала! Тебе, значит, все — и Павел твой толстозадый, и дом, и Лорку, гляди-ка, от матери родной оттянула! А мне — шиш в карман? Анатолием попрекаешь! Я его, как родного, жалею — в детдоме вырос, в жизни койки своей не было, прислониться не к кому.
— Та ото ж я бачу, що ты на койку така щира! И приткнуться до тэплого места даешь сироте усатой.
Аж побагровело в глазах у Маруси — как слепая, не помня себя, плеснула остатки горячего борща в лицо сестре, клочья капусты на перманенте повисли, щеки в красных ручьях. Опомнилась, схватила полотенце, давай вытирать.
— Марьяша, Марьяночка, прости меня, прости дуру несчастную! Черт попутал! Ведь ты одна-единая у меня, родная кровь! Помнишь, как ты меня обнимала, когда мы мамочку, царство ей небесное, схоронили? Помнишь маму, Марьяшенька, ласочка моя, сестричка родная, единственная? Не хотела я, не хотела! Прости! Жизнь моя проклятущая под руку толкнула! Ты подумай, как мне жить одной-то!
Заревели обе, обнявшись, да и Лорочка, дуреха маленькая, видать, что-то сердчишком почуяла. Обеих по коленкам гладит и зайца тряпичного сует — утешает. Тут сестры уж совсем белугами взвыли. Утешительницу угнали с зайцем спать, чтобы не мешала, и всю ночь так легко, так сладко проплакали, словно в раю. А наутро Марьяна собрала Лорку наскоро — ив свою Полтавщину, еле попрощалась сквозь зубы. Будто и не было той ночи. А может, как раз и потому.
Зато у Софки с отъездом Марьяны наступало облегчение, поскольку ее волосы за время Марьяниного гостевания служили чем-то вроде охотничьих угодий. Каждый приезд при виде ее кос Марьяна впадала в спортивный азарт. Предстояло браконьерство с подкупом. Софа отлавливалась в кухне.
— Давай, девонька, пошукаю у голови!
— Не на-а-адо, тетя Марьяша! Не хочу.
— Ну тришкы, ягодка моя, капелюшечку. Зараз я тебе про лешего расскажу, вин у нас у левади по ночам филином ухает, дивчат пугае.
— Тетя Марьяша, леший очень злой?
— Когда как. Ну, ставай на коленки, а голову-то мнэ сюда ложь.
— Да нет там у меня ничего. Правда-правда!
— Говоры-говоры! От побачимо. Як же нема? Нэ можэ того буты. Зараз побачим… Шось знайду хочь одну малэсэньку… Не крутысь. Лешак-то знаешь он какой? У-у-у! Бородища у його зелэна, аж до зэмли, а ногы як у гусака, червони. Нэ идэ, а шкандыбае. В ночь на вэрбу зализэ и пид луною загорае… Аде вин живэ? Живэ вин знаешь дэ?.. Дывись, что ж цэ такэ, ничого нэма, аж ниякого интэрэсу шукаты. Эх, Софка-Софка, ниякого з тэбэ толку!
— Отпусти, тетя Марьяша! Я пойду! Мне в уборную надо! И пить хочу… А где живет леший? Он детей ест?
Обещания тети Нюси слопать сладкого Осика убеждали Софку в реальности такого оборота дела. Да и сказки про Бабу Ягу тоже надежно подтверждали, что дети являются желанным продуктом питания… Софкина голова для предотвращения побега схватывалась тисками железных колен охотницы.
— Та пострывай чуток, доню, ластивка моя! Одну хвылиночку. Живэ, сказано ж було, у левади. Забыла? Та нэ вэртись ты, як вьюн! Може, повезэ, та спиймаю когось… Ну шо за дила! Даже гнидок нэма! Як що косы долги, то повынно буты. Зараз-зараз…
Холодный нож щекотно разделял волосы на пряди, голова из колен никак не выдергивалась, и противно пахло. Но иначе не узнать, ест все же леший детей или нет? У кого еще спросишь-то?
Охота обычно прерывалась растяпистой Софкиной мамой, у нее уж обязательно либо лук горел, либо молоко убегало, и она заполошно выскакивала на запах, громко выкрикивая причину своего экстренного появления: «Ой, батюшки, сгорело!» или «Ой-ой, убежало!»…
В то лето Лора, с фибровым чемоданом буйноцветных оборчатых крепдешиновых платьев и стопкой потрепанных школьных учебников, приехала в город к своей тете Марусе одна, впервые в жизни без Марьяны. Поступать. Лора была предназначена для почетной роли быть первой в семье обладательницей диплома о высшем образовании. Не сказать, чтобы в ее груди бушевала неутолимая жажда знаний, но по полтавским меркам она имела статус девушки из хорошей семьи. К тому же добавлялось Марьянино тщеславное желание доказать и показать беспутной Маруське. Институт выбирали недолго — нехай будет сельскохозяйственный, там хоть худому не научат. Да и само слово «хозяйственный» убеждало в солидности, надежности и пристойности, в отличие от подозрительно и непонятно звучащего «университет».
Головоломные физика и химия (какой вражина их придумал?!), грубый неродной русский язык, марьяжные притязания малолетнего Осика, городские чадные запахи, уличная толчея, строгие тетеньки в приемной комиссии (на них и глянуть-то боязно), какие-то анкеты (сроду их не видывала) напрочь лишили Лору сна. Ее нетренированная душа дымилась от перегрева, от сверхзвуковых перегрузок. Домой бы!
И тут Маруся сказала.
К вечеру Лора исчезла.
Маруся ввалилась в Розину комнату и, размазывая слезы с помадой по распаренным щекам, бухнулась на диван, причитая как-то уж совсем по-деревенски:
— Ой, да чего ж я, дурища старая, неумная натворила да понаделала! Типун на язык мой поганый! Лорочка, цветочек аленький, красота моя ненаглядная! Да за что ж ты меня казнишь эдак-то! Ой, матерь божья, вина моя непрощеная! Да вернись же ты, Лоронька, голубь белая, вернись, доченька родимая! Роза, где искать? Куда бежать-то, Роза?! Не молчи! Как грех-то замаливать? В милицию, что ли? Или куда?
Игнорируя поток риторических и прямых вопросов, Роза помчалась на угол в автомат звонить в милицию.
— Загуляла, гражданочка, ваша девушка, — весело утешил ее милицейский тенорок, — поищите-ка получше у кавалеров!
— Да что вы такое говорите! Какие кавалеры, господи! У нее и знакомых-то здесь никого нет!
— Кавалер — простое дело, всегда найдется, — обнадежили в трубке. — Вот тут недавно тоже одна дамочка…
— Вы искать должны, а не про кавалеров тут рассуждать! Это ваша, между прочим, работа! Зарплату за нее получаете!
— Хамить будете, гражданка — разговор с вами другой будет. Как ваше фамилие-имя-отчество?
Фамилию свою Роза Шнейдерман назвать разумно поостереглась и, сказав шепотом очень нехорошее слово, бросила трубку и помчалась прочесывать окрестности, приставая к прохожим, не видали ли девушку с косой, чем провоцировала на грубые простонародные шутки.
Лора нашлась быстро, фантазия у нее была провинциальная, небогатая, да и города не знала. Сидела вся зашмырганная в скверике на соседней улице, прикрывая лицо от жаждущего приятного знакомства солдатика засаленной физикой Перышкина. Приведенная Розой с уговорами и утешениями домой, Лора замолчала намертво. Молчала в позе сидящей раскрашенной египетской статуи сутки, те самые решающие, когда нужно было сдавать физику, первый вступительный экзамен. Несколько утешало то, что аппетит у девушки отнюдь не пропал, и она, так же молча, приготовила и с трагическим лицом сжевала два бутерброда с котлетами, ватрушку и малосольный огурец.
