— А вот и неправда… Китайцы очень экспансионистская нация. Возьмите Малайзию, где китайцы почти захватили страну, или Индонезию, где время от времени вспыхивают китайские погромы… в Юго-Восточной Азии китайцы выполняют именно роль евреев…
— Небольшое утешение, — сказал он. Мы помолчали.
— А чего вы ожидали в 1947 году, когда, спрятавшись в зале музея в Западном Берлине, сбежали от вашей группы офицеров? Чего ожидали от Запада? Как вы представляли ваше прибытие? Цветы, приветственные клики, вы стоите на трибуне ООН, освещенный прожекторами, и учите толпу, состоящую из делегатов разных стран, уму-разуму? — Вопрос был не мой, я украл его у Моисея, я слышал, как босс грубо задал его свежему эмигранту-диссиденту.
— Это ты, очевидно, представлял себе так свое прибытие на Запад, — сказал он зло. — Если ты читал мои статьи, ты имеешь понятие о моих идеях. Я хотел получить работу в Госдепартаменте. В конце концов, я лучше информирован о России, чем какой-нибудь Киссинджер.
— Ну это же наивно, — сказал я. — В лучшем случае вы могли бы стать советником какой-нибудь отдаленной категории. Вы же не свой по рождению, потому следовало ожидать, что вам не станут доверять. Никогда.
— Ким Филби прекрасно работает в высшем эшелоне КГБ.
— Но, сбежав за много лет до Филби, вы не имели его примера перед собой. Плюс Филби доказал свою неоспоримую лояльность годами шпионской работы в Англии, до побега.
— Слушай, — сказал он примирительно, — мы с тобой не туда заехали. Мне трудно вспомнить спустя тридцать лет, какую судьбу на Западе я воображал себе, будучи молодым офицером. Но, поверь мне, я ожидал, что у меня появятся крылья, что я полечу. Но я не полетел, я упал. В подземелье, в бункер…
Я записал эту его фразу старательно. Она показалась мне афористическим выражением всей его судьбы.
— Хотите что-нибудь выпить? — робко спросила вдруг женщина.
Он ответил за меня:
— Тащи, Маша, сливовицу.
Оставив ребенка в кресле, она прошла к буфету и, позвенев стеклом, извлекла оттуда бокастый штоф и стаканчики. Наполнила их. Он сам взял из рук жены стакан и передал мне. Взял свой. «Будем!» Внизу звонили в дверь. Долго и грубо.
— Это аварийка. Открой, — сказал он жене. — Проведи их в бейсмэнт. Я сейчас спущусь.
Женщина ушла, колыхая тяжеловатыми, я заметил, бедрами.
— Пей! — сказал он. — Чего ждешь? У тебя есть еще вопросы?
— Нет. Завтра сяду за машинку. Если что возникнет, можно я вам позвоню?
— Ни хуя не возникнет, — бросил он. — Безнадега. Моисей интервью не пропустит.
Я пожал плечами. Выливая сливовицу, заметил, что тусклый край стакана подернут пылью. Судя по стакану, гости появлялись в доме нечасто.
Закричал, проснувшись, ребенок. Тихонов прошел к креслу и взял дитя на руки. Младенец корчился в синем комбинезокчике. Личико его было таким же припухшим, как и физиономия Маши. «Тихо, Вовка!» Предатель Родины встряхнул сына. Вовка закричал опять.
— Спасибо за интервью. — сказал я.
— Бывай. Привет старому жулику.
Я вышел на холодную лестницу и стал спускаться вниз. Из бейсмэнта через открытую дверь до меня донеслись неожиданно веселый английский Маши и бравые реплики аварийных рабочих.
На улице оказалось очень черно и дул сильный холодный ветер. Снег кончился. Я пошел к станции сабвэя. Пошел быстро, насколько позволяли погодные условия, желая поскорее выбраться из его «хорошего», но мрачного района.
Невзирая на мои протесты, Моисей вычеркнул всех евреев. «Я устроил вам обрезание. Я не могу пропагандировать антисемитизм, хотя бы и в такой дебильной форме». «Визит нашего корреспондента к философу Тихонову» занял в газете половину колонки. Кончался опус фразой: «Я ожидал, что у меня появятся крылья, что я полечу. Но я не полетел, я упал».
За интервью Моисей заплатил мне не двадцать, как обычно платил за статьи, но двадцать пять долларов. «Надбавка за вредность», — объяснил Моисей.
Где и как они расстреляли Юрку, никто никогда не узнает. Шлепнули ли его в затылок из специальной скрытой амбразуры в момент, когда он возвращался из тюремных душей (ходили слухи, что именно так и приводят приговоры в исполнение человеколюбивые чекисты); или же чекисты следовали менее гуманистической рутине? А именно — как в мечте Гарри Гилмора (в конце концов осуществившейся), привязали Юрку к стулу и застрелили парня из карабинов? Поди знай… Доподлинно известно, что Юрка Бембель был приговорен к смертной казни харьковским областным судом летом 1962 года и осенью подвергся пересуду республиканским судом в Киеве, подтвердившим приговор. «…К высшей мере наказания… расстрелу».
Последним его явлением нам, вольному народу (то есть населению вне тюремных стен), был момент, когда, после прочтения приговора, его стали выводить, он засмеялся, обернулся в зал и запел:
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка — никогда…
Затыкать приговоренному к смерти рот никому не хочется, чекисты смяли его, черноголового и тонкого, и, вынырнув на мгновение из гущи мундиров, он, засияв золотыми и черными зубами, крикнул: «Прощай, мама!» — матери, сидевшей в первом ряду, обнимая красивую жену его Людку. И все. Застряв на мгновение в дверях, группа вывалилась от нас, свидетелей, из зала. Его подельников Кота Бондаренко и Славку-Суворовца вывели через другую дверь — им по молодости заменили «вышку» следующей ступенью наказания — двенадцатью и пятнадцатью годами.
Меня восхищает не Юркина жизнь, каковая была неразумной жизнью молодого бандита, но его поведение в момент чтения приговора, то, как он этот приговор — смерть — воспринял, его улыбка всеми зубами, его выход из зала. Пусть чекисты и волокли Юрку, героическая мощь молодого принца, наследника престола, брезгливое превосходство исходило от его компактной и стройной фигурки. Он вел себя как лидер мексиканской революции (я видел фотографию этого лидера в журнале «Куба») в момент расстрела: руки в карманах, сигара — последнее желание — в зубах и улыбка. Следует быть хорошо вооруженным теоретически, чтобы вести себя так. Следует быть уверенным в своей принадлежности к избранной касте.
Истошно кричала красивая Людка, профессорская дочь, связавшая свою судьбу с бандитом, прожившая с ним меньше года и вот с этого момента уже теоретически вдова. То есть республиканский судья, мужик с расплывчатыми чертами большого начальственного украинского лица, мог сформулировать приговор и по-другому. Не объявляя Юркиной смерти, декларировать, что «Республиканский народный суд в составе… приговорил Бембель Людмилу Алексеевну к высшей мере наказания — вдовству». Людке был двадцать один год. Плечи ее покрывал простой, цветами, платок. Волосы Людки, длинные и светло-русые, были убраны в косу, слезы у Людки были крупные. Я сидел за матерью и Людкой, я видел сбоку эти слезы, капающие, как тяжелый летний дождь, на ее руки и колени. Мне было восемнадцать, и меня удивляли совсем простые, вдруг, наблюдения. Я уже знал, что слезы бывают капельные и потоком, но таких крупных слез я еще не видел. Юркина мать не плакала. Она заплакала, когда мы, родственники и друзья, вышли из здания народного суда. Когда осталась среди своих. Кожа со скул Юркиной матери съехала ко рту, и она беззвучно двигала этой кожей, а из глаз стремилась волною влага. Они, впрочем, знали приговор заранее. Но до самого последнего дня они пытались отвести смерть от сына, Юркины родители. Подполковник Бембель был в войну адъютантом самого Жукова, у него сохранились старые военные связи, но дело было непоправимое. Сыну их не повезло. Дело их троих, Юрки, Кота и Славки, выбрали для иллюстрации нового закона. Случайно. Первый, областной приговор был подписан самим, тогда еще не Генеральным Секретарем, но председателем Президиума Верховного Совета Леонидом Брежневым и еще одной сукой — секретарем Президиума Георгадзе. Имена грузинов всегда звучали для воровского сознания непререкаемо-безнадежно. Георгадзе звучало как Джугашвили, как «оставьте надежду подписанные им». Жуков, снятый со всех постов и отправленный в ссылку в деревню еще в 1954 году за «бонапартистские замашки», мало чем мог помочь бывшему адъютанту. У власти находились люди Хрущева, и Хрущ и за восемь лет не избавился от ревности к всенародной популярности талантливого маршала, взявшего Берлин. Сам Хрущ был мало популярен или популярен, но плохо. Отец и мать Бембеля знали, что люди вверху требуют крови. Что если восемнадцатилетние сопляки Кот и Славка еще могут надеяться при пересуде на снисходительность, то сыну их, рецидивисту, просидевшему к двадцати четырем годам треть жизни в тюрьме, не выпутаться. Люди вверху выбрали самое возмутительное дело на территории Союза, имевшееся в наличии в момент, когда проект закона был готов, и впаяли ребятам каждому «вышку». Нельзя, чтоб новый закон не освятить кровью. Пусть одну жертву, но новому закону подавай. И государство тебе не мальчик, чтоб отступиться даже и перед звонками отставных, ссыльных маршалов и начальников штабов. У государства тяжелая, каменная походка мертвого командора, и, занеся гранитную стопу, оно всегда опускает ее на теплую плоть. Хряк — и кровь во все стороны! Брызгами.
