Все эти слова стучали в голове и были выбиты на горе отчаяния, где каждое слово кровоточило и сплеталось в узлы, развязать которые не было ни сил, ни возможностей. Да, ударил, ударил больно, когда увидел в чужих руках, облитую жадным взглядом врага, готовящегося опоганить то, что принадлежит тебе по праву любви, взять чужое. Ты выбрала врага, хотя два часа назад купалась в моей любви, нежно извивалась в моей постели, строила планы, смеялась и плакала, а потом эта незапланированная встреча, когда ты увидел катастрофу: рухнувший мир, такой стройный, такой нерушимый. Ты выбираешь его. Как, почему это произошло? Куда, в какие пещеры за эти два часа сгинула любовь? Разве так бывает среди людей? Это месть, это боль. Неужели один удар по морде за предательство и подлость может до пустыни выжечь сад непереносимой нежности, нестерпимой жажды каждого мгновения вместе? Почему? Почему? Почему?
Нет ответа. Потом пьяная черная ночь в поисках ответа, утешения проститутки, пытающейся неловкими словами объяснить тебе, что у женщин так бывает – любят одних, живут с другими. Почему нет ответа? Телефон молчит, в голове, как скрижали, звучит: «ПОЧЕМУ?»
Утро принесло еще больше вопросов. Невнятный разговор из туалета под аккомпанемент сливного бачка ясности не внес. Обвинения, взрывы ненависти, обида залепили глаза синяком от удара. Почему ты выбрала его? Потрясающий по идиотизму ответ лишает разума: «Не знаю». – «Как – не знаю?»
Разговор до одеревенения языка лишает сил. ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ?
Два выходных, сущий ад и широкая дискуссия в раскаленной голове – как это может быть?
Месть, предательство, желание отомстить за нерешительность, за отказ дать возможность родить ребенка. Но как согласиться на это, если не готов любить его? Не готов. Не могу.
Нет сил.
До вечера хватает сил напиться в хлам, чтобы не треснула голова и не взорвалось сердце.
До этого две мудрые консультации у батюшки и психоаналитика дали одинаковый результат: «Никому до вас, мужчина, дела нет, заплатите в кассу и идите с миром, ваши вопросы не имеют ответов». «Ты царь, живи один» – так сказал классик, а как жить – не сказал.
Вот встреча палача и жертвы. Роли еще не распределены, но пьеса уже играется.
Сначала осмотр телесных повреждений – ничего страшного. Но видимо, больно, а может быть, и обида жжет сильнее. Сразу, без артподготовки, он привел пьесу к финалу, двухдневное отчаяние прорвало плотину реки гнева, и десяток ударов завершили эту неантичную трагедию. Говорить больше было нечего, пыл иссяк, но жар остался и всю дорогу к дому тяжелым туманом висел в воздухе. Однако финал еще был впереди – ночь в бреду, в голове сценарии: четвертовать, порезать на ремни, съесть, вскрыть мозг и съесть, как доктор Лектор. Потом слезы бессилия, решение сейчас же уехать в Сочи. Отъехать на безопасное расстояние, закружить себя в хаосе морских пучин.
Самолет в семь, сейчас четыре, стремительный сбор и перемещение то ли в модный клуб, то ли в притон, то ли в клуб одиноких сердец для тех, кому не спится в ночь глухую.
Сил пить уже нет – только чай и дискуссия с дьяволом, сладко посапывающим, подложив ладошку под щеку, горящую от оплеухи. А как ты хотела, милая? Терпи за грех смертный.
Поступок, которому нет прощения, – предать. Не покаяться и продолжать – как понять это изуверство, этот садизм? Откуда эта тупоголовость на грани идиотизма – нет раскаяния, просто черная месть. За что? Разве обещал светлый терем, небо в алмазах? Ненависть в родных глазах лишает смысла, зачеркивает прошлое, сияющее, как Эверест.
Глаз падает на официантку, похожую на Николь Кидман, – внимательную, улыбчивую, честно желающую получить чаевые своим обаянием, а не местом, которое приличным людям не показывают. Взрыв в башке – и река слов обрушивается на бедную голову бедной девушки, которая за так в этой жизни ничего не получила и не получит. Она слушает этого пьяного мужика, пускающего слюни по такому ничтожному поводу – ах, увидел с мужиком! Но слова утешения говорит правильные: пойми ее, устала ждать, жить вполголоса, а тут такой случай – и рыбку съесть, и любовь поиметь. Смотрит Николь с состраданием, глазки влажные. А может, вот спасительный канат, он вытащит на берег, уравняет ситуацию в постели – она с Т. Крузом, а я с Н. Кидман. А что – красиво!
Предложение поехать в Сочи ошеломляет, берется пауза – и вот спасительное «да». Фартук летит в угол, администрация потеряла классного специалиста, но общество приобрело психоаналитика для спасения утопающего, гибнущего мужчины, который сейчас счастлив, что есть женщина с сердцем, душой и желанием услышать одинокий голос человека, живущего в аду.
А потом все двадцать четыре часа С. чувствовал заботу и внимание совершенно чужого человека. Ее теплота и естественность поражали его, она не грузила его своими терзаниями, тихо и бережно сопровождала по аду терзаний. Прошли сутки.
Облегчения они не принесли, но бремя обжигающего солнца уменьшилось в ее тени.
Вернувшись в Москву, С. залег с водкой дома анализировать текущий момент.
Ответов не было, было желание покончить с этим, понять мотивы, тайные пружины и рычаги, которые крутят на колесе времени новые минуты без нее, без девочки, в которой ничего нет, но есть все, чего нет у других. Хотелось как-то отомстить, унизить, растоптать, обнять, увидеть в ее глазах надежду, что это сон, дурной сон, жуткая фантазия бездарного режиссера.
В пять часов утра созрел сценарий акта мщения. До приличного звонка в десять ждать не было сил, трубку долго не брали, и только после угрозы по эсэмэс, что он сейчас позвонит на домашний, звонок был принят. На вопрос, уютно ли в наших трусах в чужих руках, последовал ядовитый ответ: «Неплохо». После этого скромничать С. не стал и сказал все, что еще не говорил никогда: про нее, про маму и даже бабушку. В конце заявления была просьба все вещи, к которым прикасалось ее тело, собрать в мешок и вынести во двор для публичной акции. Ровно в девять С., пьяный, но гладко выбритый, стоял во дворе с бутылкой из-под минеральной воды, полной бензина. Две огромные сумки стояли у подъезда, за ними явно наблюдали. С. отнес их в песочницу, облил бензином, и все былое великолепие из шуб, трусов и побрякушек запылало ясным пламенем. С огненными языками улетала в небо его любовь, он чувствовал, что наваждение уходит, открываются глаза, горизонт становится чище.
Подбежали к песочнице дворники-таджики, зацокали языками: «Жалко добро, хозяин, отдайте нам, домой пошлем, радость будет». – «Не надо, друзья, вам этого, оно отравлено, беда будет». Но они не поверили.
Пустой чемодан воспоминаний
С.С. уже два месяца жил без Маши: она вышла замуж за какого-то мудака. В редких разговорах она говорила С.С., что ей хорошо с мужем – спокойно и надежно.
Острая фаза боли и ненависти к ней прошла, но жизнь не налаживалась, многократные попытки увлечься другой женщиной не удавались, пьянство и загулы только усиливали пропасть между той, прошлой и радостной, и нынешней, пустой и муторной, жизнью.
Иногда казалось, что ничего не было, забылось лицо и звуки, но приходила ночь, и картинки из того кино накручивались на барабан памяти, высвечивая в затаенных закоулках пыльные ворохи не так давно минувших дней. Просто не верилось, что с ним это было, казалось, что крутят старое кино, где он смотрит на себя и не узнает, – так бывает, когда смотришь собственные старые фотографии, знаешь, что это ты, и не веришь глазам своим.
Много лет назад, когда С.С. было всего тридцать, он ехал в поезде на Питер, и случайный попутчик после водки в ресторане всю ночь в зассацанном и холодном тамбуре, задыхаясь и спотыкаясь на каждом слове, рассказывал историю своей любви к чужой жене. Человеку тому было под шестьдесят, и С.С. слушал захватывающую историю и не верил, считая, что у такого старика быть такого не может. И вот теперь, оказавшись в его возрасте, испытывая то же самое, он понял, что и ему сегодня никто не поверит, посчитав фантазиями стареющего Казановы.
Тогда, в тридцать, ему было неловко за бред пьяного старика, но теперь он понимал, что бред, который он несет всем подряд в свободные уши, вызывает неловкость и жалость к заблудившемуся в своих терзаниях старому хрену. В глазах людей читалось: «Дедушка, идите домой, воспитывайте внуков! Какая любовь? Побойтесь Бога!»
С.С. в Бога не верил, в любовь свою верил, но с каждым днем все меньше и меньше. Он чаще обычного начал смотреть на свое лицо и тело, стал замечать сухость и шершавость кожи, дряблость мышц и особенно отсутствующий взгляд. Тело теряло упругость, он сгорбился и потух, как сгоревшая свечка, и чувствовал себя елкой после праздника, выброшенной в коридор лысой, уже не зеленой, а рыжей, ожидающей, когда ее отнесут на помойку.
Он всегда гордился своей памятью, хранившей в голове всякую чушь, но сейчас все изменилось, раньше все плохое уходило из мозгов далеко и быстро, теперь же светлые и радостные эпизоды улетучивались, как инертный газ, оставляя только тяжелые раздумья и невеселые мысли.
