Еще работала в Блокноте молчаливая старуха с серым лицом, целый день, а часто и по вечерам, когда даже начальство покидало редакцию, сутулившаяся с дымящейся папироской над своим столом, — за глаза ее называли начетчицей. Сказать такое в глаза было бы невозможно: начетчиками были оппозиционеры, встававшие со своими догматическими построениями на пути живого партийного дела и слова, наша же старуха была истовая большевичка с дореволюционным стажем и никогда ни в какие оппозиции не впутывалась. Заметных постов в партии она также не занимала, даже в первые послеоктябрьские годы ведала лишь небольшой библиотекой (которую, между прочим, однажды посетил Ильич). Уцелела она, конечно, не поэтому — просто повезло. Статей она не писала, кажется, и не редактировала, неоценимое же ее достоинство состояло в том, что на любой случай умела найти подобающую цитату кого-либо из классиков марксизма или руководителей партии и правительства. Политические перемены нередко требовали обновления парка цитат, и старуха, будто настроившись на соответствующую волну, тотчас начинала вылавливать их, — цитаты перли к ней, как рыбы на свет. В ту недолгую пору, что я провел в редакции, была особая потребность в цитатах из русских революционных демократов, а также из академика Ивана Петровича Павлова, Мичурина и Лысенко. Я восхищался профессионализмом начетчицы. Стоило лишь назвать тему, и вскоре у нее уже было заготовлено необходимое изречение, а то и несколько. Не сомневаюсь, что для нее не составило бы трудностей оснастить руководящими фразами футбольный календарь или справочник по истории балета. Впрочем, в этих изданиях имелись, надо полагать, свои начетчицы. Найденную цитату она зачитывала нам, не скрывая наслаждения. Если цитаты под рукой не имелось, она обычно молчала либо кашляла мокрым кашлем курильщика. Лишь изредка она неожиданно изрекала нечто, впрочем, в отличие от ее цитат, совершенно не подходящее к моменту. «Вот такими конторскими ножницами Вера Фигнер резала мясо, когда готовила обед», — старуха в эту минуту вырезала изречение из какой-то статьи, чтобы вклеить его в другую. Я замер от изумления. Р. поднял на старуху печальные глаза, в которых вдруг пробудился интерес к жизни. Богарне нервно дернул плечом.
Поскольку за окнами гуляла весна, основной раздел нашего Блокнота выходил под рубрикой Советы культпросветработнику в дни весеннего сева. Для прочитавшего материалы рубрики, становилось очевидно, что успех сева, а, следовательно, и будущий урожай («урожай мой, урожай, урожай высокий») целиком зависел от того, сколько бесед и на какие темы проведет культпросветработник на полевом стане, с какими страницами лучших произведений советской литературы (в основном — удостоенных сталинской премии) познакомит тружеников полей, какие покажет им кинофильмы. Все эти советы, несколько подновляемые на злобу дня, годами тасовались на страницах издания и были, по существу, теми же отсихпор... досихпор моего недавнего начальника Чибиса.
Когда моя практика подходила к концу, Богарне, улучив момент — в комнате, кроме нас с ним, никого не было — громко прокричал, что заявку для распределения он мне дать не сможет — штаты во всех редакциях издательства укомплектованы. Осмотрелся и вдруг прибавил непривычно тихо: «Если я даже захочу дать заявку, там ее все равно не подпишут» — и показал костлявым пальцем на потолок, там, этажом выше, находились кабинеты издательских руководителей. Я наскоро распрощался с моими недолгими сослуживцами. Всем было некогда: время горячее — продолжался весенний сев...
Жанна проходила практику при научной части института: Наталья Львовна вытребовала ее, чтобы разгрести авгиевы конюшни делопроизводства, как она выражалась.
«Возможности даются для того, чтобы их использовать», — поучительно произносила Наталья Львовна. Жанна понимала, что — с намеком, но кто подскажет, как обратить синицу в журавля, чтобы унес в небо. Оставалось надеяться, что всё само собой как-нибудь устроится к лучшему, а на всякий случай сочинять письмо в областной пединститут — верилось, подыщут для нее что-нибудь.
Сережа требовал непременно скорей расписаться: если муж и жена, никакая комиссия при распределении уже не разлучит.
Господи, какой смешной, да при чем тут комиссия, — а жилплощадь, а заработок, а его диссертация, да ведь она маме его слово дала?..
Сережина мама сумела отказаться от ночных дежурств и теперь всю неделю ночевала дома.
Сережа и Жанна улучали часок-другой среди бела дня, когда можно было не пойти на занятия.
Сережка на вид оставался всё тот же — острый носик Всезнайки, хохолок на макушке, приоткрытый детский рот, но Жанна чувствовала, как всё увереннее являет в нем себя мужская требовательность и сила. И когда она клала ладони на его плечи, она чувствовала, что с нею уже не послушный мальчик, ведомый по ее прихоти тропами любви, а возросший мужчина, если и с не нажитым, то пробужденным опытом, по собственной воле подчиняющийся ей и подчиняющий ее собственной воле. Общение с ним становилось для Жанны всё завлекательнее, и именно теперь в самые прекрасные минуты общения немыслимо было расслабиться, бросить себя в крутые набегающие волны — она прислушивалась к шагам на лестнице, ей казалось, что именно сейчас послышится щелчок замка и на пороге возникнет Сережина мамаша с ее всегда правильно уложенными волосами и аккуратно подведенными губами...
Когда Жанна представляла себе, как бросает письмо в почтовый ящик (даже знала, в какой: отправляя письма матери, всегда суеверно опускала в один и тот же — в вестибюле Главпочтамта слева от входа), когда представляла себе, как конверт проваливается в темную щель, как хлопает, снова прикрывая щель, железный козырек (особенно вот это, как козырек хлопает), ей казалось, что в этот момент будет перерублена какая-то струна, которая связывает нынешнюю ее жизнь с будущей. Впрочем, хотя Жанна основательно обдумала и красиво выстроила необходимые фразы о любви к родному краю и о неотступном желании внести свою лепту в развитие науки и просвещения на просторах Сибири, письмо, если правду сказать, не было еще написано. Но начав говорить о нем, даже только думая наедине с собой, она тотчас пугалась и тосковала так, будто то, что она придумала уже нанесено на бумагу, и конверт запечатан, и протиснут в щель ящика, будто даже козырек хлопнул.
«Ох, Сереженька, как хорошо... Хорошо с тобой... Вот уеду в места отдаленные, поскучаешь, поскучаешь, — и забудешь меня...»
«А ваши места вовсе и не отдаленные. Отдаленные — это остров Сахалин. А ваши именовались местами не столь отдаленными. Но я тебя и не в столь отдаленные не отпущу...»
«Лапонька! — поморщился Жора Р., подписывая к защите диплом. — Какой облпед? Какие места отдаленные? А с кем я танцевать буду? Соболев твой гений, защитится за два года, получит площадь дополнительную, а пока Наталья приткнет тебя куда-нибудь в Подмосковье. И вся недолга. Я бы сам на тебе женился, даже не фиктивно. Танцевали бы по выходным, а в рабочие дни ваяли бы коллективно учебные пособия для вузов и техникумов. Но я, понимаешь, с родителями обретаюсь. Мать воплощенное терпение. А отец сущий психопат. На днях, представь, запустил в мать кастрюлей с макаронами. И макароны — хорошие. С фаршем. По-флотски. Оставил, шизоид, семью без обеда».
Глава двадцать четвертая. Пломбир
Спасибо, товарищ Гусев, // Я не люблю мороженого. // Только его увижу, чувствую я испуг... Дурацкие смешные стишки про недотепу, который, засмотревшись на девушку, объелся мороженым, крутились в памяти (Юра Майзель из нашей группы, непременный конферансье, читал их на вечерах самодеятельности с неизменным успехом). «Я не люблю мороженого», — сказала Сережина мама. Она сидела напротив, прямая, как восклицательный знак, постукивала аккуратно наманикюренными ногтями по матовому стеклу стола. Договорились встретиться у Охотного ряда ровно в полдень, и ровно в полдень, подстроившись к последнему удару курантов на недальней Спасской башне, началась гроза: без подготовки, без разбега, и солнце-то не успело еще толком спрятаться, рухнули с неба потоки воды. Накануне, под выходной, Сережка прибежал в институт счастливый: с мамой состоялся серьезный разговор, и, знаешь, она согласилась — можем хоть нынче подавать заявление. Жанна тотчас смекнула, что это хитрости: просто перебрасывает решение на ее плечи, чтобы самой перед своим Сергеем — как стеклышко. Мама хотела бы только прежде встретиться с Жанной, погулять вдвоем, еще раз по-женски с глазу на глаз всё обсудить. Ох, Сережка, Сереженька, какое же ты еще дитя малое!.. Ну, конечно, не дома, конечно, погулять: потому и погулять, и на улице, чтобы не тянуть — высказать, что надумала, и развернуться прочь. Жанна чуть не расхохоталась, когда точь-в-точь в минуту назначенной встречи оглушительный раскат грома встряхнул воздух и над головой будто банную шайку опрокинули, — очень уж смешно мамаша вскинула лакированную сумочку, прикрывая перманент. Но теперь ничего не поделаешь: свернули в первую подходящую к случаю дверь, иначе промокнешь до нитки...
