Марина взглянула на него поверх невидимых очков и улыбнулась.
Переводить не стала.
– Нет, ну что вы, мы просто смотрели Ван Гога.
– Не насмотрелись ещё? У вас же этого добра пруд пруди!
– Ну, есть немного… Но дело же не только в Ван Гоге, да? – Лидии
Альбертовне вдруг стало стыдно: мало ли что подумает эта строгая, сумрачная женщина. А что, собственно говоря, она может про неё подумать?!
– Он уже перекусил и снова вас зовёт картины смотреть, говорит, что хочет показать вам "Едоков". Пойдём?
– Вы хотите пойти, Марина? – Лидия Альбертовна даже удивилась.
– А кто же вам будет переводить? – спохватилась Марина и почему-то постучала длинным, лакированным ногтем по трубке мобильного телефона, закреплённого на лямке блестящего чёрного комбинезона.
И они снова нырнули в полумрак пустых залов. Джон знал, куда идти, шёл целенаправленно, впереди, почти не оборачиваясь. Марина пыталась комментировать ситуацию, переговариваться с Джоном.
– В этом городе меня постоянно преследуют четверки, – говорила она. – Во всех телефонных номерах, во всех домах, почтовых индексах и документах. К чему бы это?
Её никто не слушал. Но она продолжала излучать незаменимость и непоколебимую уверенность.
– Что за бред, – ворчала она. – Ночью таскаться по музеям. Тоже мне романтика. Мне не за это кажется платят…
И, тем не менее, не отставала, шла.
Первому сознательному шедевру Ван Гога отвели отдельный зал в авангардном помещении без окон. Вывесили в окружении эскизов и карандашных набросков. В одном из них Лидия Альбертовна должна была бы узнать работу из собрания чердачинской галереи, да только не могла понять, какая же именно – их, так они все тут были похожи.
Все на одно лицо. Тёмные, грязные, неопрятные.
Однако главный вариант "Едоков" висел в стороне, на специально сооружённом помосте: словно вид из окна, точнее, в окно, открывающим чужую, странную жизнь.
До этого зала шли молча, сосредоточенно, даже Марина молчала. У
Лидии Альбертовны зябли руки, пальцам стало холодно, и она сжимала их, пытаясь согреть.
Ей казалось, что идут они неуклонно вверх и что выставочные коридоры выстроены под незаметным уклоном.
Марина нахально, с видом победительницы, смотрела по сторонам.
Развешанные по стенам богатства, судя по всему, волновали её мало.
Важнее была психология, практически невидимое приключение, которое она теперь чувствовала острым, птичьим носом: что для одинокого человека может быть привлекательнее вида чужих чувств или тем паче переживаний?! Поэтому сейчас Марина напоминала наркомана, идущего по кокаиновой дорожке к пику запретного наслаждения.
Джон шёл, не оглядываясь, сосредоточенно, сжимая в руке бокал с медленно согревающимся шампанским. Потом резко обернулся, улыбающийся, уютный: пришли.
– Potato eaters, potato eaters, – закричал он, и Марина радостно закивала ему в ответ.
Потэйто иитерс, и-и-и-терс, повторила про себя Лидия Альбертовна, внутренним взором цепляясь за картинку шумящего невдалеке банкета.
Креветки, маслины, икра, странные овощи-фрукты.
На картине люди ели картошку. Чаша с золотистыми ломтиками дымилась.
Вилки, руки, лица – всё искорежено, перекручено напряжением, лампа коптит, все углы точно в саже. Медленно и печально. Тяжело, но не безнадёжно. Есть в трудной, непростой жизни завораживающая правда, отчего становится легкомысленно легко, как будто ветер прошелестел по нескошенной траве: всё будет хорошо. Всё у нас получится.
Они долго стояли перед этой картиной, молчали, и только Марина всячески выказывала признаки нетерпения. Чем дольше Лидия
Альбертовна вглядывалась в занавешенную темнотой комнату, тем больше света она видела, тем больше тепла ощущала. Мгла постепенно отступала, лица становились очерченными, одухотворёнными, знакомыми и живыми. Проступала и скудная обстановка, мбель, посуда.
Лидия Альбертовна вспомнила внутренним зрением сюжеты малых голландцев, заученных во времена сидения на втором этаже наизусть, вспомнила кучкующихся в ночном хлеву "Волхвов", обстоятельность
"Тайной вечери", где у апостолов такие же красивые крестьянские лица.
Вот и сейчас, глядя на "Едоков", она слышала завывание зимнего ветра за окном, шевеление скотины за забором, дыхание вечности.
Нет, это не был "момент истины", эстетический экстаз, выпрямивший течение жизни; влияние картины, наплывавшей на зрителей мутным пятном, психоделической кляксой, происходило незаметно. Вкрадчиво.
Это потом она долго будет аукаться в снах и небрежности повторения позы, в дежа вю запахов и вкусов, а пока висит бельмом, заплаткой на праздничной переменке.
Помогает забыть то, что было, и, главное, то, что будет.
То, что обязательно случится.
А потом они гуляли по городу, стёрли ноги, Марина устало переводила, хохотала над невинными остротами Джона, торопилась домой. Интересная вышла прогулка – на сытый желудок в ветреную погоду.
Джон рассказывал о себе, почему-то про детство, рассказывал про каналы, про подвалы, их много в старом Амстердаме, где каждый двор – крепость, лабиринт, из которого можно и не вернуться.
Лёгкий, ни к чему не обязывающий флирт.
Разумеется, Лидия Альбертовна понимала (что уж она, дура совсем, что ли?!): из этого ничего не случится, продолжения не будет, он – здесь, а у неё – семья, дети (Мурад Маратович тоже проходил в её внутренней бухгалтерии по ведомству переростков), картинная галерея.
Но разве она не может помечтать, подарить себе несколько беззаботных дней?
Ведь более ничего такого уже не случится.
В этом она была уверена совершенно: после случая с Данилой она поняла, вернее, почувствовала: перевёрнута последняя страница, далее ничего такого не возникнет, лимит исчерпан, даже многократно превышен. Нет, она не заслужила личного счастья, не заработала, растратив все скапливаемые тысячелетиями бескорыстного служенья семье грошики на скандальную связь с малолеткой. С этим мальчиком.
Она до сих пор не могла, даже мысленно, назвать его по имени. Только вызывала его образ в памяти.
Образ не шёл, рассыпался на незначительные детали: едва уловимое движение бровей, особенности походки, манера заканчивать телефонный разговор…
И всё-таки даже теперь, после болезненного пережитого, было бы нечестно скрыть движение навстречу неизвестности, а вдруг?!
А вдруг? – билась, пульсировала в висках упрямая жилка. И она, поймав себя на этом вопросе, пугалась продолжения, опасности изменить жизнь. Как оно может произойти? Что там, за поворотом?
Лучше об этом не думать.
Не загадывать.
И она улыбалась Джону, который строил за спиной Марины уморительные физиономии, такой большой, непонятный, но при этом странно родной.
Там, в зале перед картиной, ей показалось, что она узнала его, и его любовь к Ван Гогу передалась Лидии Альбертовне, наполнила всё её трепетное сознание.
Она проспала до полудня. Солнце заливало номер и отвлекало от сна, где всё и всегда получалось именно так, как Лидии Альбертовне хотелось.
И где они, она и он, неважно кто, были вместе. Вместе.
Хорошо выспалась, потянулась, встала.
Гостиничный номер обезоруживает открытостью, обнажённостью – тут всё на виду, все внутренности наружу.
Вон отсюда! Вон!
Где-то там, в этом большом, шумном, многообразном городе, ждёт человек, думает о ней, мысленно перебирает её волосы, трогает за плечо, приглашает на танец…
Марина звонила утром, вспомнила Лидия Альбертовна, говорила через сон, скоро приём у мэра, нужно подготовиться.
Сегодня она, Золушка, отправится на настоящий бал.
Сегодня, возможно, случится самый счастливый день её жизни.
А потом можно и домой.
В омут с головой.
В толпе приглашённых она сразу увидела Джона, его светлая голова возвышалась над всеми, виделась со всех сторон, приковывала внимание.
Лидия Альбертовна тут же начала протискиваться к нему, улыбаться и извиняться, но Джон не замечал её, хотя постоянно крутил головой в разные стороны, точно школьник на надоевших занятиях. Рядом с ним
Лидия Альбертовна увидела ухоженную даму средних лет, Джон увлечённо рассказывал ей, видимо, забавную историю. И переводчика с ними не было, не оказалось, как механически отметила про себя Лидия
Альбертовна.
Вот она подошла уже к ним вплотную, вот уже встала рядом, не зная, как объявиться и что сказать, казалось бы, не заметить её присутствия теперь невозможно.
Но Джон продолжал жестикулировать и веселить даму, чей возраст при ближайшем рассмотрении, сразу увеличился на несколько порядков.
"The potato eaters", через слово повторял Джон, и Лидия
Альбертовна поняла, что он рассказывает даме про вчерашнюю картину, может быть, про неё, а дама смеётся, скалит ровные, блестящие зубы, и ей весьма нравится, что её так настойчиво развлекают.
