Я вскочил и пошел за ней.
– Но как же нам теперь быть?
Хартли посмотрела на меня, словно не зная, как понять мой вопрос.
Я повторил:
– Как нам быть? Я хотел сказать… Хартли, Хартли, когда я тебя теперь увижу? Может, мы встретимся, когда ты покончишь с покупками, встретимся в трактире, или, может, ты придешь ко мне… – Дальше маячило безумие.
Хартли потянула на себя тяжелую дверь, и через ее плечо я увидел могилу Молчуна, и переплет железной ограды, и деревенскую улицу, по которой шли люди, и далекий морской горизонт. Я заговорил, как в бреду:
– Конечно, я у вас побываю, мне так хочется познакомиться с твоим мужем, и вы приходите ко мне в мой забавный дом, выпьем по рюмочке, я живу…
– Да, я знаю, спасибо, но не сейчас, мой муж не совсем здоров.
– Но я должен тебя увидеть, какой твой адрес, какой номер коттеджа?
– Он называется «Ниблетс», последний в ряду… но пожалуйста… я дам тебе знать…
– Хартли, прошу тебя, давай встретимся, когда ты все купишь, я бы помог тебе…
– Нет, нет, я и так опоздала. Ты со мной не ходи, увидимся потом, то есть в другой раз, а сейчас оставайся здесь. Я тебя извещу. Ну, я побежала, я тебя извещу. Пожалуйста, не ходи за мной. До свидания.
Все это время мне хотелось ее коснуться, но только кончиками пальцев, словно она была призраком и могла раствориться в воздухе. Теперь я ощутил более четкую потребность осторожно привлечь к себе ее голову, услышать, как бьется ее сердце. Внезапно проснулись давнишние желания. Я видел ее синие-синие глаза, чуть сумасшедшее выражение на круглом, почти не изменившемся лице. И губы, когда-то такие бледные и холодные.
Я начал было:
– У меня нет телефона…
Она быстро вышла из церкви и плотно притворила дверь. Повинуясь ей, я вернулся на ту же скамью, сел и положил руки на то место, которого она только что касалась.
Что же мне делать, как распорядиться остатком своей жизни теперь, я нашел Хартли? Раз в неделю ходить на чашку чаю в «Ниблетс», к мистеру и миссис Бенджамин Фич? Или угощать их в Шрафф-Энде кларетом и фасолью с колбасой? Свозить их в Лондон в театр? Проявить интерес к будущему Титуса? Взять на себя заботу о всем семействе? Завещать Титусу мое состояние? Мысли мои носились скачками, распахивались необозримые перспективы, огромные участки будущего вдруг обрастали возможностями одна другой ужаснее. С умом, думал я, надо действовать с умом. Я взглянул на часы. Двадцать минут одиннадцатого. Столько страшного передумано за такое короткое время. Я еще посидел, пока Хартли, по моим расчетам, побывала в лавке и поднялась к себе на гору, потом вышел из церкви и сел на могилу Молчуна, прислонившись к надгробному камню с высеченным на нем якорем. За деревьями мне были видны крыши коттеджей, в том числе последнего, резиденции мистера и миссис Бенджамин Фич. Бывший коммивояжер, инвалид. Что с ним такое, он калека? Я уже понимал, что очень скоро захочу увидеть мистера Бенджамина своими глазами.
Почему Хартли была так неотзывчива, почему не сказала: «Да, приходи к нам в гости» или «Мы с удовольствием тебя навестим»? Что бы ни было у нее на душе, нормальное общение требовало таких ответов. Их требовала вежливость, и вежливость могла бы нас спасти, хотя бы на время. Или муж-инвалид действительно болен, мучается, капризничает, может быть, прикован к постели? Но как узнать, что у Хартли на душе, почему она держалась так натянуто, так беспокойно? Что ей не хочется приглашать меня к себе, это, пожалуй, понятно, да, вполне понятно. «Ты стал такой важный, знаменитый». Может быть, она немного стыдится своего дома, своего мужа? Это не значит, что она его не любит. А она его любит? Это надо узнать. Она в самом деле счастлива? Это надо узнать. И как прежде, зашевелилась тяжкая сладкая мысль: как она, должно быть, жалеет о своем выборе. Она, должно быть, всю жизнь жалела, что не вышла за меня. «Я видела тебя по телевизору». И что почувствовала? Обожгла ли ее боль раскаяния, когда она увидела меня «знаменитостью»? Откуда ей было знать, что я – по-прежнему просто я и до сих пор по ней тоскую? И как ей было не вообразить, что я окружен интересными женщинами и наверняка имею постоянную любовницу? Она видела Розину, видела, возможно, и Лиззи. А что, если – этой внезапно вспыхнувшей догадке сладость тоже мешалась с болью, – что, если ей из-за этих сожалений и не хочется меня видеть: раскаяние, ревность, игра бесплодных фантазий… Она не хочет возвращаться мыслью к тому, что могло бы быть. О все эти годы, вся наша жизнь, которую мы могли бы прожить вместе. Она не хочет… меня полюбить… начать все сначала…
Инстинктивно я уже так избегал опасных мыслей, что и этой не дал ходу. Уже сейчас, прислонившись к нагретой солнцем, в пятнах лишайника, краткой надгробной надписи Молчуна, я набрасывал в уме программу выжи вания. Сводилась она к следующему. Нет ни малейшего сомнения в том, что остаток жизни я должен каким-то образом посвятить Хартли. (Мысль, что мистер Фич серьезно болен и скоро умрет, я тут же отбросил.) Это возможно только при том условии, ЧТО я «приму» их брак и сумею наладить дружеские отношения с ней, а также, очевидно, и с ним. Мы с Хартли не просто посещаем друг друга как туристы, об этом и речи быть не может. В худшем случае муж должен проявить ко мне терпимость. Может быть, я сгожусь как комический персонаж? Нельзя сказать, чтобы это мне улыбалось, но такова сила воображения, что я уже слышал, как Хартли говорит своему супругу: «Смотри-ка, он опять здесь, этот милый старый Чарльз, прямо-таки жить без нас не может!» — а на душе у нее в это время... кое-что другое. Может быть, мужу будет даже лестно, что его женой восхищается человек, причастный к «театральному миру». Впрочем, это были соображения малоаппетитные и, во всяком случае, преждевременные.
Сейчас нужно сосредоточиться на другом: возможна ли любовь как чистое, глубокое, ласковое взаимное уважение, как непрерывно связывающая мысль друг о друге. Конечно, нас свяжет любовь, как же иначе, но любовь, омытая от стяжательского безумия, омытая от эгоизма, введенная в русло временем и необратимостью наших судеб. Мы должны найти путь к тому, чтобы стать наконец друг для друга абсолютом, никогда больше не терять друг друга, не сделать ни одного ложного шага, не расплескать ни капли из полного до краев сосуда истины и истории, поставленного между нами. Я буду ее уважать, буду уважать, твердил я себе. Я чувствовал к ней нежность глубокую и чистую, чудо сбереженной любви. Какая она прозрачная, эта струя, льющаяся из далекого прошлого! Да, мы должны спокойно собрать наше прошлое, собрать его в молчаливом согласии, без драм и надрыва, без взаимных осуждений и оправданий. И каким же удивительно возможным казался этот безмолвный процесс искупления, когда я мысленно повторял весь наш страстный, но бережный и божественно нескладный разговор в церкви. Вот как оно, значит, бывает, когда через много лет снова встретишь главную любовь своей жизни? И разве друг для друга мы в эти минуты не были теми же стыдливыми невинными созданиями, что и прежде? Суть нашего общения осталась незамутненной, и в этом нашем бессвязном диалоге явственно улавливались ее отзвуки. Может быть, с помощью Хартли и нашей старой детской любви, теперь уже непоправимо целомудренной, я и впрямь смогу обрести то, что надеялся обрести, уезжая сюда, — чистоту сердца.
Вопрос «Вдова ли она?» уже относился, казалось, к далекому прошлому, к какому-то давно устаревшему способу мышления. Теперь вопреки программе разумного выживания, которой я утешал себя, самым насущным и мучительным грозил стать другой вопрос: «Счастлива ли она?» Для разрешения его требовалось лично убедиться в том, что представляет собой мистер Фич. И притом не откладывая. Медленно возвращаясь к себе в Шрафф-Энд, я думал: надо повидать мистера Фича сегодня же. Зайду к ним ближе к вечеру, часов в шесть.
И только когда я уже звонил в дверь коттеджа «Ниблетс», я впервые спросил себя: а вообще-то за все эти годы рассказывала ему Хартли что-нибудь обо мне?
* * *
«Ниблетс» — небольшой квадратный коттедж, построенный из красного кирпича и местами, к счастью, оштукатуренный. Он с удобством расположился на склоне горы, через дорогу от него — кучка мотающихся на ветру деревьев, сбоку — спуск к деревне, сзади — спуск к морю, а дальше и выше — лес. Выглядит он прочно, основательно. Другие дома, возможно, построены на песке и даже из песка, но про «Ниблетс» этого никак не скажешь. Кирпичи острые, не выщерблены, не крошатся по углам. Крыша не замшелая, и чувствуется — никогда на ней мха не будет. Столь же незапятнанная дорожка из красных плиток ведет к парадной двери между низкорослых колючих кустов только-только зацветших роз. Лохматое облачко белого клематиса, обвивая один из деревянных столбиков крыльца, смягчает излишнюю прямолинейность синей парадной двери, покрытой очень густым, очень блестящим слоем краски. В двери прорезано овальное окошко из матового дымчатого стекла, которое словно плывет перед глазами. Коттедж не лишен обаяния — скромный узор штукатурки и яркая, обрамленная цветами дверь придают ему нарядный и уютный вид. В доме четыре комнаты, гостиная и столовая-кухня расположены в глубине и смотрят на покатую лужайку, а дальше раскинулось море. Но я забегаю вперед.
