Он прибавил звука… Диафрагма набирала все больше воздуха. Столб дыхания свободно тек сквозь голосовые связки в открытую гортань… Резонировал в высоком небе и летел сквозь холодные зубы в рупор хорошо артикулирующих губ.
Лука Ильич, отдавшись ритму мелодии, чувствовал себя как огромные кузнечные меха. Ритмично и плавно выдавал наверх резкий, полный, глубокий легкий звук. Этот процесс завораживал его, как и раньше, уже давно, когда маэстро Бонелли добился от него этого ритмичного чуда игры дыхания, свободного и божественного, ничем не ограниченного полета звучания.
Лука Мордэ пел, прикрыв веки, переходя от одной мелодии к другой. Он не заметил, что за роялем уже давно сидела молоденькая аккомпаниаторша…
Голос его звучал все свободнее, мощнее, шире… Он как бы заполнял все его существо – казалось, пели и его ноги и руки… И щиколотки и пальцы…
Легко и мощно, словно играючи, взяв один за другим три си-бемоли в арии Кавародосси, он услышал аплодисменты и невольно остановился…
Открыв глаза, Мордасов увидел, что хлопают все – и Альберт Терентьич, прижимая платок к глазам, и Карл Греве, и какие-то уборщицы, жильцы отеля, толпящиеся у открытой двери его номера.
Бледная аккомпаниаторша вскочила из-за рояля и захлопала так истово, так восторженно, что Лука Ильич даже удивился ее искренности.
Неужели его пение может вызывать такие эмоции? «Что я особенного сделал? Распевался, работал. Все, как всегда».
Мгновение он был словно в оцепенении…
– Ты – Бог! – тихо прошептал ему Альберт Терентьич и благоговейно, осторожно коснулся его плеча, словно желая удостовериться, живой ли перед ним человек.
– Спасибо, на сегодня все… Приходите на концерт… На другие выступления, – бормотал Мордасов, пожимая руки, кланяясь направо и налево. – Спасибо! Спасибо, спасибо…
Когда они остались втроем с Альбертом Терентьичем и Греве, Мордасов опустился в кресло и сказал еле слышно:
– Простите меня… Простите старого дурака.
– Такое пение! Такой голос… – не мог прийти в себя Греве. – Это… – И добавил что-то по-немецки.
Лука Ильич улыбнулся и вдруг подковырнул продюсера.
– А Москву ты продешевил. За Японию полмиллиона запросил! А с Москвы сколько? Только двести семьдесят тысяч? А?
– Побойтесь Бога! Здесь же только два выступления. Концерт и Хозе в Большом! А Большой – он же нищий театр. Вы просто сами захотели спеть на сцене Большого!
– Захотел! Я захотел – спеть партию Хозе. – Мордасов вздохнул по чему-то только ему известному… – В Большом! Как Марио дель Монако. Я же его видел! Я слышал… Он пел с Архиповой… Я навсегда, навсегда…
И Лука Ильич закрыл свое широкое лицо обеими ладонями. В гостиной большого мордасовского номера стало тихо-тихо…
На пресс-конференцию пришли с опозданием. Луку Ильича было не узнать – он шутил, раздавал налево-направо комплименты журналисткам, красовался перед кино – и телекамерами. Даже послал воздушный поцелуй своим будущим слушателям.
– Я собираюсь спеть в Зальцбурге на Моцартовском фестивале. Потом Ковент-Гарден. Барселона… Сидней… Театр Коло. В Буэнос-Айресе! – Мордасов рассмеялся. – А остальное я уже не помню…
И он показал на продюсера Карла Греве, тот начал нудно перечислять дальнейшие гастроли артиста. В небольшом зале, куда набилось пятьдесят – шестьдесят журналистов, начали шуметь.
– Как вы нашли Россию? – выкрикнул чей-то молодой голос. – После стольких лет отсутствия?
Мордасов отреагировал мгновенно.
– Формидабль! – ответил он по-французски. – И на этом – все! Извините, господа, я уже опаздываю на репетицию!
– Почему вы отказались говорить о России? – уже у выхода из зала спросила его молодая женщина с блокнотом в руках.
– Это вам показалось, – мельком бросил ей артист и поспешил к лифту.
– Извините, Лука Ильич! – Она обогнала его и встала у него на пути.
Мордасов даже опешил от такой наглости. Женщина была хороша собой, со светлыми, стрижеными, рассыпающимися волосами.
– Маэстро! Я должна встретиться с вами… – тихо, но настойчиво сказала она.
На лице Мордасова появилось такое раздражение и даже растерянность, что она вынуждена была объяснить:
– Дело в том, что я… ваш биограф! Я пишу книгу о вас…
– Вы? Обо мне?.. А что вообще вы знаете обо мне? – Лука Ильич был явно обескуражен. – Вы хотя бы слышали меня?
– Естественно. – Лицо женщины стало серьезным. Голубые глаза как-то заметно потемнели.
– В записях?..
– Не только. Я была на ваших концертах в Варшаве, в Париже… Три года назад была на Зальцбургском фестивале.
Лука Ильич внимательно посмотрел на нее. Ей было явно за тридцать. Хорошее, умное лицо… Немного косметики, следит за фигурой… Отчего-то было понятно, что она умна и достаточно закрыта.
– Ваше имя? – неожиданно для себя спросил Лука Ильич. – Представьтесь, пожалуйста…
– Софийская… Елена Аркадьевна.
Мордасов наклонился, чтобы поцеловать ее легко и естественно протянутую руку!
– Очень приятно! И что же вы уже узнали о моей персоне?
– Кое-что… Довольно много! – Она улыбнулась скромно, но многозначительно.
– Обо мне много писали и пишут… – начал было артист. – Правда, это журнальные, газетные статьи. Им вряд ли стоит верить. – И он рассмеялся.
– А я и не верю! – Елена Аркадьевна тоже улыбнулась. – А потом есть ведь живые люди…
– Какие «живые люди», – опешил Мордасов. – Вы имеете в виду?..
Она подняла руку.
– Нет, нет… Я не шпионила за вами!
– Так кого же вы имеете в виду?
– Давайте встретимся… И обо всем поговорим. – И добавила тише: – Я вас очень прошу.
Луке Ильичу вдруг очень захотелось провести вечер с этой удивительной притягательной и, как ему показалось, чуть таинственной женщиной.
Он неожиданно для себя спросил ее:
– Вы сегодня вечером могли бы… уделить мне время? Она вскинула свои прекрасные синие глаза и отбросила волосы, словно принимая вызов.
– Хорошо. Я отложу все свои дела. Назначайте…
– В восемь. В «Национале» на втором этаже? – И добавил чуть тише: – По старой памяти…
– Буду непременно. – Она чуть кивнула и тут же растворилась среди галдящих журналистов.
Репетиция длилась долго – больше трех часов. К концу Лука Ильич уже пел сидя, расстегнув сорочку, сняв пиджак.
– Лерочка, Лерочка… – обращался он к молоденькой аккомпаниаторше. – Давайте еще раз пройдем «Умерших детей», что-то мне не удается поймать… сегодня.
Он имел в виду цикл песен Густава Малера «Песни умерших детей».
– Конечно, конечно. Но на мой взгляд, все отлично…
– Вы устали?
– Ну что вы!
Она выпрямилась, глазки снова засверкали за узкими стеклами очков.
Лука Ильич внимательно посмотрел на нее, словно впервые увидел. Тугой узел на затылке, два завитка каштановых волос падают на открытый, крутой лоб. Строгий костюм, высокая шея, какая-то статность во всей ее крепкой, хоть и худенькой фигурке.
– Сколько вам лет, Лерочка? – неожиданно спросил Мордасов.
– Двадцать семь… – Она подняла брови. – Почти двадцать восемь…
– И давно вы концертмейстер?
– Впервые.
– Как?
Мордасов даже привстал.
– Но вы же прирожденный концертмейстер!
– Нет, нет… Меня просто попросили участвовать в вашем концерте. А так я просто пианистка… концертирующая. И по стране, и за рубежом. В прошлом месяце играла в Будапеште.
Лука Ильич облокотился о рояль и внимательно стал рассматривать девушку.
– Та-ак… Хотите работать у меня?
– У вас?! – Лера даже откинулась на спинку стула.
– Да, да! У меня… В моей концертной фирме… Он посмотрел в зал, ища кого-то глазами.
– Греве! Карл! Где вы?
– Сейчас я его найду! – послышался из темноты зала голос Альберта Терентьича.
– Мой постоянный концертмейстер тяжело болен, – объяснил девушке Мордасов. – Вряд ли уже поднимется. Вот я и приехал в Москву… налегке.
Он рассмеялся, еще раз взглянул на ставшее пунцовым лицо девушки и неожиданно тихо спросил:
– Вы… замужем?
Она напряглась, потом только молча кивнула.
– А дети?
Лера подняла глаза, в них были слезы.
– Двое…
Мордасов задумался.
– Ну это решаемо, – произнес он не очень уверенно.
– Вы меня звали? – раздался из зала голос Карла Греве.
– После репетиции оформи нашу дорогую… Лерочку концертмейстером. Ну, контракт, гонорар, жилье… Все что полагается…
– Хорошо. Будет сделано, – послышался бесстрастный голос продюсера.
Мордасов снова быстро посмотрел на неподвижную, словно окаменевшую фигурку аккомпаниаторши и неожиданно добавил:
– Пока… на шесть месяцев. А там… Посмотрим!
– Шесть месяцев, – как эхо повторил из темноты зала Греве.
Мордасов обошел рояль и осторожно присел рядом с Лерочкой.
– Почему вы плачете? – спросил он осторожно и тихо. – Радоваться надо, а не плакать… А?
Молодая женщина только опустила голову. Мордасов положил ей руку на плечо и понял, что она с трудом сдерживает рыдания.
