Потом он заорал. Я слышал, как орет огромное число людей, но ни разу не слышал, чтобы орали так. Он поднимался, натягивая ремни, и орал. Ремни чуть не лопались. Вся кровать дребезжала, рев его рикошетом от стен обрушивался на нас. Мужик был в тотальной агонии. Причем, орал не по чуть–чуть. Рев был долгим, он все длился и длился. Потом прекратился. Мы — 8 или десять американцев мужского пола — вытянулись на своих кроватях, наслаждаясь тишиной.
Потом он заговорил снова:
— Такой славный мальчуган был, мне он понравился. Говорю ему: работай у нас хоть всю жизнь. Он еще шуточки отпускал, приятный такой, обходительный. Я пошел и купил 20 этих цыплят. 20 цыплят. За хорошие выходные можно 200 огрести. А у нас 20 цыплят было. Парнишка меня Полковником Сандерсом звал…
Я перегнулся за край кровати и срыгнул глоток крови…
На следующий день объявилась медсестра, выцепила меня и помогла перебраться на каталку. Я по–прежнему блевал кровью и был довольно слаб. Она вкатила меня в лифт.
Техник встал за свою машину. В живот мне ткнули каким–то острием и сказали стоять. Я чувствовал сильную слабость.
— Я слишком слабый, я не могу встать, — ответил я.
— Стойте и всё, — сказал техник.
— Мне кажется, я не могу, — сказал я.
— Стойте спокойно.
Я ощутил, как начинаю медленно заваливаться назад.
— Я падаю, — сказал я.
— Не падайте, — сказал он.
— Стойте тихо, — сказала сестра.
Я завалился назад. Как резиновый. Когда я ударился об пол, то ничего не почувствовал. Я ощущал только легкость. Возможно, я и был нетяжелым.
— Ох, черт побери! — сказал техник.
Сестра помогла мне подняться и прислонила к машине, острие по–прежнему упиралось мне в живот.
— Я не могу стоять, — сказал я. — Я, наверное, умираю. Я не могу встать. Мне очень жаль, но встать я не могу.
— Стойте тихо, — сказал техник, — просто стойте и всё.
— Стойте спокойно, — сказала сестра.
Я почувствовал, как падаю. И завалился назад.
— Простите, — сказал я.
— Черт бы вас побрал! — завопил техник. — Я из–за вас две пленки запорол! А эти проклятые пленки денег стоят!
— Простите, — сказал я.
— Заберите его отсюда, — сказал техник.
Сестра помогла мне подняться и снова уложила на каталку. Мыча что–то себе под нос, она вкатила меня в лифт, по–прежнему мыча.
Из этого подвала меня действительно забрали и положили в большую палату, очень большую. В ней умирало человек, наверное, 40. Провода к кнопкам были обрезаны, и громадные деревянные двери, толстые деревянные двери, покрытые с обеих сторон листами жести, отделяли нас от медсестер и врачей. На моей кровати закрепили бортики и попросили меня пользоваться подкладным судном, но подкладное судно мне не нравилось, особенно мне не нравилось блевать в него кровью, а еще меньше — срать туда. Если кто–нибудь когда–нибудь изобретет удобное и практичное подкладное судно, врачи и медсестры будут ненавидеть его до скончания веков и еще дольше.
Желание посрать у меня не убывало, но получалось не очень. Конечно, давали мне одно молоко, желудок был весь разодран, поэтому отправлять слишком много в жопу у него получалось не очень хорошо. Одна медсестра предложила мне жесткий ростбиф с полупроваренной морковкой и полумятой кортошкой. Я отказался. Я знал, что им просто нужна еще одна свободная кровать. Как бы то ни было, желание посрать не проходило. Странно. Это была уже вторая или третья моя ночь здесь. Я был очень слаб. Мне удалось отстегнуть один бортик и выбраться из кровати. Добрался до сральника и сел там. Я тужился и сидел там, и снова тужился. Потом встал. Ничего. Только небольшой водоворотик крови. Потом у меня в голове закружилась карусель, одной рукой я оперся на стену и стравил полный рот крови. Смыл за собой и вышел. На полдороге к кровати рот мой снова наполнился кровью. Я упал. Уже на полу я еще раз сблевал кровью. Даже не знал, что у людей внутри столько крови. Я выпустил еще глоток.
— Сукин ты сын, — заверещал мне со своей кровати какой–то старик, — заткнись, дай нам поспать хоть немного.
— Прости, товарищ, — смог сказать я и потерял сознание.
Медсестра рассердилась.
— Ты, сволочь, — сказала она. — Я же сказала тебе не опускать бортики. Жмурики ебаные, не смена от вас, а одно мучение!
— А у тебя пизда воняет, — сообщил я ей. — И место тебе в тихуанском борделе.
Она подняла мою голову за волосы и вмазала мне по левой щеке, а потом, тыльной стороной — по правой.
— Возьми свои слова обратно! — сказала она. — Возьми свои слова обратно!
— Флоренс Найтингейл, — сказал я. — Я тебя люблю.
Она положила мою голову на место и вышла из палаты. В этой даме чувствовались подлинный дух и пламя; мне это понравилось. Я перекатился в лужу собственной крови, замочив пижаму. Пусть знает.
Флоренс Найтингейл вернулась с другой садисткой, они посадили меня на стул и отволокли на нем через всю палату до кровати.
— Слишком много шума, будьте вы прокляты! — сказал старик. Он был прав.
Они водрузили меня обратно на кровать, и Флоренс поставила бортик на место.
— Сукин сын, — сказала она. — Сиди теперь тут, или в следующий раз я на тебя лягу.
— Отсоси у меня. — ответил я. — Отсоси перед уходом.
Она перегнулась через перильца и посмотрела мне в лицо. У меня очень трагическое лицо. Некоторых теток привлекает. Глаза ее были широко открыты и страстны, и смотрели прямо в мои. Я стянул с себя простыню и поднял подол пижамы. Она плюнула мне в лицо и вышла…
Потом передо мной возникла старшая медсестра.
— Мистер Буковски, — сказала она, — мы не можем дать вам кровь. У вас нет кровяного кредита.
Она улыбнулась. Она сообщала, что мне позволят умереть.
— Хорошо, — ответил я.
— Вы хотите увидеть священника?
— Зачем?
— На вашей карте допуска значится, что вы католик.
— Я просто так записался.
— Почему?
— Раньше был. Если писать «нерелигиозен», всегда задают слишком много вопросов.
— Вы у нас проходите как католик, мистер Буковски.
— Слушайте, мне трудно разговаривать. Я умираю. Ладно, ладно, католик я, пусть будет по–вашему.
— Мы не сможем дать вам крови, мистер Буковски.
— Послушайте, мой отец работает на ваш округ. Мне кажется, у них есть программа сдачи крови. Окружной Музей Лос — Анжелеса. Мистер Генри Буковски. Он терпеть меня не может.
— Мы проверим…
Что–то произошло с моими бумагами: их, похоже, отправили вниз, пока я валялся наверху. Врача я увидел только на четвертый день, а к этому времени они обнаружили, что мой отец, который терпеть меня не мог, — отличный парень, у которого есть постоянная работа и пьющий сын при смерти и без работы, что этот отличный парень сдавал кровь в программу по сдаче крови, а поэтому ко мне прицепили бутылку и накачали этой кровью меня. 13 пинт крови и 13 пинт глюкозы без передышки. У медстестры кончились места, куда можно иголку втыкать…
Один раз я проснулся: надо мной стоял священник.
— Отец, — сказал я. — Уходите, пожалуйста. Я могу умереть и без этого.
— Ты хочешь, чтобы я ушел, сын мой?
— Да, Отец.
— Ты утратил веру?
— Да, я утратил веру.
— Единожды католик — католик всегда, сын мой.
— Чушь собачья, Отец.
Старик на соседней койке проговорил:
— Отец, Отец, я с вами поговорю. Поговорите со мной, Отец.
Священник отошел к нему. Я ждал, чтобы умереть. Вы чертовски хорошо знаете, что я тогда не умер, иначе я б вам этого сейчас не рассказывал…
Меня перевезли в палату с черным парнем и белым парнем. Белому каждый день приносили свежие розы. Он их выращивал — на продажу цветочницам. Правда, теперь он никаких роз уже не выращивал. А черного парня прорвало, как и меня. У белого же было плохо с сердцем, очень плохо с сердцем. Мы валялись, и белый парень рассказывал, как выводить розы, как их выращивать, как ему сигаретка сейчас бы не помешала, господи, как же сигаретку бы сейчас. Блевать кровью я уже перестал. Теперь я просто срал кровью. Такое чувство, что выкарабкался. Я только что опустошил еще одну пинту крови, и иголку из меня вынули.
— Я достану тебе покурить, Гарри.
— Господи, спасибо, Хэнк.
Я встал с кровати.
— Денег дай.
Гарри дал мне мелочи.
— Если он покурит, то сдохнет, — сказал Чарли. Чарли — это черный парень.
— Херня, Чарли, пара затяжек еще никому не вредила.
Я вышел из палаты и пошел по коридору. В вестибюле приемного покоя стоял сигаретный автомат. Я купил пачку и вернулся. Потом мы с Чарли и Гарри просто лежали и покуривали. То было утром. Около полудня зашел врач и прицепил к Гарри машинку. Машинка плевалась, пердела и ревела.
— Вы ведь курили, не так ли? — спросил врач.
