— Игорь! Ты где?
— Тут, батя, под тобой!
— Подо мной — лед!
— А я — во льду. Батя, спаси! Что ты такой непонятливый! Как не пил! В дырке я, в тупике.
Ну, тут уж отец весь мобилизовался и всех вокруг мобилизовал. Рукой до меня дотянуться не может. Но хочет! Так он что надумал: схватил без спросу у какого-то мужика сына и спустил его в эту прорубь. Здрасьте, когда ж тут спрашивать? А если тот мужик будет против? Нет, без спросу быстрей. Я мальца за ноги схватил, и меня батя с тем мужиком в четыре руки вытащили. Батя хитрый: сразу поймал чужой интерес. Мужик матерится, а тянет: ему же тоже своего сына в дырке оставлять неохота, а я в его ноги так вцепился — не отдерешь. Только со мной!
— Батя! — плачу, — ты — мой спаситель. Я теперь только с тобой бухать буду.
А отец расстроился:
— Ты, Рыжий, всем дыркам затычка. В следующий раз…
— Батя! Следующего раза не будет. Я завтра сам эту дырку снегом забросаю!
Я всегда жопой чувствовал, что рано или поздно заинтересую органы. Они обязательно должны были мной заинтересоваться. Конечно, я хотел залететь по-крупному и два раза чуть было не залетел. Я думаю… они меня просто недооценили, хотя и очень старались, а я нет. Нас сгубила разница в возрасте: я был слишком юн, а они слишком стары.
Короче, 1986 год, мне пятнадцать лет. По телеку Горбачев, помните такого? А я еще почему-то помню. Горбачев ежедневно спрашивает ошарашенных доярок, как им нравится его перестройка. И тут же сам за всех отвечает: нравится, блин, очень нравится, лучше не придумаешь.
— Мне, — внушает, — советуют отдельные товарищи: Михал Сергеевич, ударьте по штабам. Но это теперь не наши методы, товарищи. Давайте лучше вместе двигать плюрализм в процесс. Оно как-нибудь и обернется без битья.
А о чем еще должен генсек с доярками у коровников беседовать? О надоях, что ли? Главное, чтоб уважительно, без скидок на их социальное происхождение. Это доярки особенно ценят, это ж так по-русски. Хотя по-русски можно сказать и покороче, буквально в двух-трех словах.
А насчет штабов Горби соврал. Бил, и прямо по башке, по моей тоже. В то «судьбоносное время» — это он его так назвал, генсек же! — так в то время все еще были запрещены импортные рок-ансамбли: «Назарет» там, «Чингизхан»… Че, не слыхали? «Москоу, Москоу, закидаем бомбами!» После Олимпиады-80 пели. Это была страшная политика.
А тут прибегает ко мне мой дружок Олег:
— Игорь! Пацану пахан привез с Большой земли фотопленку с ансамблями. Все — запрещенка. Соображай!
Я соображаю быстро, не то что Горбачев.
— Давай наделаем фотообоев. Это живые бабки!
Олег притащил пленку, я купил в магазине фотобумаги. К делу подключили Городничева, Мишку и Вовку. Делавары! Мафия бессмертна, процесс идет. А там, на пленочке — кадрики! — «Джила», «Скорпионс»…
Во, змея, ну гадюка или кобра, и яд с морды каплет. Вот это перестройка! Вот это полярное сияние! Вот это запрещенка!
А я к тому времени уже такие цветные портреты делал, батя завидовал. Ей-богу! А сколько в городе фотографов моего класса? Я, да батя, да еще двое-трое пацанов. Батя зря не позавидует.
У кого в Стрежевом лучшая коллекция советских монет с 1900 года? У директора центрального стрежевского банка и у бати. Ему за нее две тыщи баксов давали. А он свое:
— Важно не продать, а иметь!
Он сразу взял в толк, на какое дело я замахнулся. Хотя чем это пахнет, сном-духом не знал.
— О, змеюка какая-то! Зря бумагу переводишь. И откуда у тебя деньги?
Говорю же, позавидовал. Но дело пошло капитально: мы эти суперкартинки продавали среди пацанов без всякой рекламы и накладных расходов. За рубль, за два — какой базар? Допродавались до того, что у каждого в кармане про всяк день по двести рублей было. Я каждый день картинки печатал, как заведенный, меня все продавцы фотобумаги уже лично знали: я им годовой план за месяц сделал.
Прихожу в магазин, а меня с почетом уже от двери встречают:
— О! Опять за фотобумагой? А я еще машину заказал. Специально для вас. Сколько всего нужно?
— Много, у вас столько нет!
— На складе возьмем.
— И на складе столько нет!
— Так что же делать?
— Ищите! Страна большая.
Кто у них до меня эту фотобумагу брал?.. Но в своем доме я эти картинки не клеил, я никогда роком-скоком не страдал. С рожденья ненавижу: под него не выпьешь и не закусишь — мешает. И батя правильно учил:
— Все, что нельзя насвистеть, не музыка.
Что такое рок? Игра на кастрюлях. Его можно слушать за рулем, чтоб не заснуть. У меня от него понижение адреналина и головные корчи. Катастрофа!
И вдруг! Сижу в училище на электротехнике, размяк. Игоревич ведет урок, хорошо ведет, торжественно, колыбельно. И вдруг стук в дверь. Заходит человек в очках, два человека, но один в очках.
— Здрасьте, кто будет Лукацкий? Можно его на минутку?
Выходим.
— Значит, вы — Лукацкий?
— Нет. А че надо?
— Есть вопросы.
О, это — уже серьезно. На вопросы я отвечать не люблю. А тут пиджак строгий, тонкий галстук с искрой и глаза ядовитые, четкая гладкая прическа, весь побритый, подмытый, страшненький. Но в плаще, да еще с вопросами. Директор уже мнется около своего кабинета. Заходим к директору, раз так им всем приспичило.
Этот хрен с галстуком открывает коричневую папку. Я думал — с вопросами, а там мои фото нарезаны.
— Ваша работа?
— Да. А что? Не нравится? Все берут.
— Вот именно: берут.
— А что, нельзя?
— По статье такой-то… звучание и распространение этих ансамблей на всей территории СССР запрещено.
Слово «запрещено» он с удовольствием сказал, от души, с каким-то зловещим шорохом.
— Я не на всей территории, я только в Стрежевом. А вы кто, охранники авторских прав?
— Мы — из КГБ… Томска.
Ничего себе! Вон куда нас занесло! Тоже мне: «Мы — из Кронштадта!». Энкавэдист долбаный!..
Они меня посадили в свою машину, сзади охрана — и ко мне домой. Что я, блин, тогда почувствовал? Боль в заднице: давно не порот. Отец-то меня не драл, поздно, говорит, и бесполезно. О, тут он на сто процентов прав. Но из-за этих кронштадтцев я снова вспомнил Кастрата Матвеевича. Даже пот прошиб. Все, опять тюрьма! А я еще ни разу не сидел.
Дома они поговорили с отцом, изъяли всю пленку. Хотели изъять и увеличитель, но батя, видно, вспомнил погранвойска в Турции, уперся:
— Только через суд. Вместе с сыном.
Они спрашивают меня:
— Где деньги за проданный товар?
— Пропил, — говорю, — люблю молочный коктейль за десять копеек.
— А сколько вы всего продали?
— Пятнадцать картинок.
— По нашим сведениям, больше.
А я не лох тридцать седьмого года, не профессиональный политкаторжанин. Я еще пацан, причем не очень запуганный, хотя и бывший сирота. Че я, сам на себя наговаривать буду? Я и в детдоме этого не делал.
— Вы мне докажите, что больше. Сколько докажете, под тем и подпишусь.
— Вы что, не знали, что эта музыка вредная, продажная?
— Конечно, вредная: у меня от нее несвертываемость крови. И продажная — жуть! Продается клево! Сейчас же перестройка, все можно.
— Да, все, к сожалению, — скуксился опер. — Пока можно, но это — и пока нельзя. Пока!
Это он со мной так по-человечески попрощался. Взял расписку о неразглашении чего-то на территории СССР и предупредил, что я могу на него жаловаться прокурору. Больше они не приходили: видно, Горбачев им в отношении меня отбой дал. А жаль! Хорошее дело обгадили. И — ни денег, ни славы…
Гораздо позднее органы снова рискнули попытаться обессмертить мое имя. Правда, органы эти были уже попроще. Пониже органы были, обыкновенные менты. Но как они меня прихватили!
Я тогда жил и работал в Киеве, блин, как профессиональный революционер. И было это еще до бандитской фирмы, когда я только-только заарендовал свою «ифу» и ездил, куда Бог пошлет.
Так, в начале марта звонит мне Катька-диспетчер:
— Есть рейс на Курск! Тариф плюс сверху за срочность, но в Курске надо быть к утру.
А я только что лег спать.
— Катька! Сейчас уже девять вечера, я уже сплю. Какая срочность? Сколько?
— Короче! — Это она у меня научилась. — Ты едешь? Тогда пиши адрес. Клиент ждет в гостинице, он все расскажет.
— А что везти-то? Секрет?
— Пишущие машинки «Ромашка» из Курска.
Я звоню своему напарнику Вовке:
— Бабки нужны? Тогда через полчаса я буду. Жди. Что? В какой ты еще там бане? Вылазь, не дури.
Вовка личность вообще уникальная. Крупная, очень крепкая личность, до того крепкая, что гайку на колесе мог свернуть. Когда мы где-нибудь меняли болты, только я откручивал гайки, потому что он мизинцем головку отфигачивал. Неимоверная сила, но тихий. Дверь пробивал рукой, и все молча. Что такое триста двадцатая резина? Да любой водила знает: восемьдесят килограмм. А Вовка одной рукой ее в кузов забрасывал.
