— Нет, это искренне, — сказал Ка. — Я хочу здесь быть как все.
— Вы испугались, я осуждаю вас.
— Да, я боюсь! — в тот же миг воскликнул Ка. — И к тому же очень боюсь.
Он вскочил, словно на него нацелили пистолет. Это повергло в изумление сидевших за столом.
— Что такое? — закричал Тургут-бей, словно почувствовав направленное на них оружие.
— Я не боюсь и ни на что не обращаю внимания, — сказала Ханде сама себе.
Однако она тоже, как и другие, смотрела в лицо Ка, чтобы суметь определить, откуда исходит опасность. Спустя много лет журналист Сердар-бей скажет мне, что лицо Ка в тот момент стало бледным как полотно, но вместо выражения лица человека, которому стало плохо от страха или от головокружения, у него на лице появилось выражение глубокого счастья. Он настойчиво говорил мне, что служанка проходила мимо, как вдруг комнату внезапно заполнил свет и все утонуло в свете. С того дня Ка предстал в его глазах святым. Кто-то из находившихся в комнате в тот момент сказал: "Пришло стихотворение", и все восприняли это с еще большим страхом и волнением, чем если бы на них было направлено оружие.
Позднее, описывая произошедшее в тетради, которую вел, Ка сравнит напряженное ожидание, царившее в комнате, с теми страшными моментами ожидания в детстве во время сеансов вызывания духов. Двадцать пять лет назад мы вместе с Ка, а также вместе с несчастливыми домохозяйками, пианистом, у которого были парализованы пальцы, с раздражительной кинозвездой средних лет (о ней мы спрашивали: "Она тоже придет?") и ее сестрой, которая то и дело падала в обморок, с отставным генералом, который «заигрывал» с увядшей кинозвездой, и нашим другом, который тихонько проводил нас в зал из дальней комнаты, принимали участие в этих вечерах, устраивавшихся оставшейся с юных лет вдовой и сильно располневшей матерью этого нашего приятеля у нее дома, на одной из окраинных улиц Нишанташы. В моменты напряженного ожидания кто-нибудь говорил: "О дух, если ты пришел, подай голос!" — и наступала долгая тишина, а затем слышалось неясное шуршание, скрип стула, стон, а иногда грубый удар ногой о ножку стола, и кто-нибудь в страхе говорил: "Дух пришел". Но Ка был не из тех, кто встречается с духами, и он пошел прямо к двери кухни. На лице его было счастливое выражение.
— Он много выпил, — сказал Тургут-бей. — Помогите ему. — Он сказал это, чтобы выглядело так, будто он посылает к Ка бегущую за ним Ипек. Ка рухнул на один из стульев рядом с кухонной дверью. Он достал из кармана свою тетрадь и ручку.
— Я не могу писать, когда все встали и наблюдают за мной, — сказал он.
— Давай я отведу тебя в другую комнату, — сказала Ипек.
Ипек — впереди, Ка — следом, они прошли через кухню с приятным ароматом, где Захиде поливала хлебный кадаиф сахарным сиропом, и холодную комнату и вошли в полутемную дальнюю комнату.
— Ты сможешь здесь писать? — спросила Ипек и зажгла лампу.
Ка увидел чистую комнату и две застеленные кровати. Он увидел тюбики с кремом, губную помалу, одеколон на подставке, которую сестра Ипек использовала вместо стола и комода, скромную коллекцию бутылок из-под миндального масла и алкогольных напитков, книги, сумку на молнии, коробку из-под швейцарского шоколада, заполненную щетками, ручками, синими камушками от сглаза, бусами и браслетами; Ка сел на кровать, стоявшую у заледеневшего окна.
— Здесь я могу писать, — сказал он. — Не уходи, не бросай меня.
— Почему?
— Я не знаю, — сказал сначала Ка. — Мне страшно, — затем проговорил он.
В этот момент он начал писать стихотворение, начинавшееся описанием коробки из-под шоколада, который в детстве привозил его дядя из Швейцарии. На крышке коробки были виды Швейцарии, как и на стенах чайных в Карсе. Судя по записям, которые потом стал вести Ка, чтобы понять стихотворения, «приходившие» к нему в Карсе, распределить и упорядочить их, из коробки в стихотворении сначала показались игрушечные часы, которые, как через два дня узнает Ка, остались с детства Ипек. И Ка предстоит подумать о том, что она, отправляясь в путь по этим детским часам, говорила что-то о времени в детстве и о времени в жизни.
— Я хочу, чтобы ты от меня совсем не уходила, — сказал Ка Ипек, — потому что я ужасно в тебя влюблен.
— Ты же меня не знаешь, — сказала Ипек.
— Есть два типа мужчин, — сказал Ка поучительно. — Первому до того, как влюбиться, нужно узнать, как девушка ест бутерброды, как расчесывает волосы, какие глупости ее беспокоят, почему она сердится на своего отца, и другие истории и легенды, которые о ней рассказывают. А второй тип — и я из таких — должен очень мало знать о девушке, чтобы влюбиться.
— То есть ты влюблен в меня потому, что совсем меня не знаешь? И ты считаешь, что это и в самом деле — любовь?
— Такой бывает любовь, за которую человек может отдать все, — сказал Ка.
— Твоя любовь закончится после того, как ты увидишь, как я ем бутерброды и о чем думаю.
— Но тогда близость между нами станет глубже и превратится в желание, охватывающее наши тела, в счастье и воспоминания, связывающие нас друг с другом.
— Сядь, не вставай с кровати, — сказала Ипек. — Я не могу ни с кем целоваться под одной крышей с отцом.
Она сначала не сопротивлялась поцелуям Ка, но потом, оттолкнув его, сказала:
— Когда отец дома, мне это не нравится.
Ка еще раз насильно поцеловал ее в губы и сел на кровать.
— Нужно, чтобы мы как можно скорее поженились и вместе сбежали отсюда. Ты представляешь, как мы будем счастливы во Франкфурте?
Наступила тишина.
— Как ты в меня влюбился, если ты совсем меня не знаешь?
— Потому что ты красивая… Потому что я представлял себе, как мы будем счастливы с тобой… Потому что я могу тебе, не стесняясь, говорить обо всем. Я все время представляю, как мы занимаемся любовью.
— Что ты делал в Германии?
— Я был занят стихами, которые не мог писать, и все время онанировал… Одиночество — это вопрос гордости; человек самодовольно погружается в свой собственный запах. Проблема настоящего поэта — то же самое. Если он долго будет счастлив, то станет заурядным. А если он долго будет несчастен, то не сможет найти в себе силы сохранить свои стихи полными живых чувств… Настоящая поэзия и счастье могут быть вместе очень недолго. Через какое-то время либо счастье делает стихи и поэта заурядными, либо настоящая поэзия уничтожает счастье. Я теперь очень боюсь вернуться во Франкфурт и стать счастливым.
— Оставайся в Стамбуле, — сказала Ипек. Ка внимательно посмотрел на нее.
— Ты хочешь жить в Стамбуле? — прошептал он. Он очень хотел сейчас, чтобы Ипек у него что-нибудь попросила.
Женщина почувствовала это.
— Я ничего не хочу, — сказала она.
Ка осознал, что торопится. Он чувствовал, что сможет оставаться в Карсе очень недолго, что скоро не сможет здесь дышать и что другого выхода, кроме как торопиться, нет. Они прислушались к неясным голосам, доносившимся издалека, к скрипу повозки, проехавшей перед окном, приминая снег. Ипек стояла на пороге, держала в руках щетку и задумчиво вычищала ее от застрявших волос.
— Здесь такая нищета и безнадежность, что можно, как ты, разучиться чего-нибудь хотеть, — сказал Ка. — Человек здесь может мечтать не о жизни, а только о смерти… Ты поедешь со мной?.. — Ипек не ответила. — Если ты собираешься ответить отрицательно, ничего не говори, — попросил Ка.
— Я не знаю, — сказала Ипек, не отрывая взгляда от щетки. — Нас ждут в комнате.
— Там назревает какой-то заговор, я это чувствую, но не могу понять, что случилось, — сказал Ка. — Расскажи мне.
Выключилось электричество. Пока Ипек стояла, не двигаясь, Ка захотел ее обнять, но его охватил страх, что он вернется в Германию один; он не шелохнулся.
— Ты не можешь писать стихи в этой темноте, — проговорила Ипек. — Пойдем.
— Что ты хотела больше всего, чтобы я сделал для того, чтобы ты меня полюбила?
— Будь собой, — сказала Ипек. Встала и вышла из комнаты.
Ка был так счастлив, что сидит в этой комнате, что с трудом поднялся. Какое-то время он сидел в холодной комнате перед кухней и там, в дрожащем свете свечи, записал в зеленую тетрадь пришедшее ему на ум стихотворение под названием "Коробка из-под шоколада".
Когда он встал, то оказался за спиной Ипек, и, едва он сделал порывистое движение, чтобы обнять ее и зарыться лицом в ее волосы, внезапно в голове у него все перемешалось, будто он окунулся в темноту.
На кухне, в свете свечи, Ка увидел обнявшихся Ипек и Калифе. Они обнимали друг друга за шею и прижимались друг к другу, как влюбленные.
— Отец попросил, чтобы я за вами присмотрела, — сказала Кадифе.
— Хорошо, дорогая.
— Он не написал стихотворение?
— Написал, — отозвался Ка, выступая из темноты. — Но сейчас я бы хотел к вам присоединиться.
