Я приняла его слова близко к сердцу.
Элла доедала оставшиеся пирожные, свалила все штук пять на свою тарелку и ела большой ложкой.
— Все ушли? — Это она спросила с набитым ртом.
— Все.
— Они все евреи? — Эллочка глотает куски и не жует. Смотрит мне в глаза. Прямо внутрь. Фокус какой-то.
— Не все. Почему ты интересуешься? — И я подумала, что вот оно. А Марик спит как ни в чем не бывало.
— Я тебя проверяла. Я сама умею отличить еврея от другого человека. По именам. Еврейские имена: Абрам, Изя, Зяма, Мойше, — Элла загибала вымазанные кремом пальцы, — Гирш, Роза. Больше я не знаю. Завтра еще запишу, что сегодня услышала. Евреи всегда маскируются. У еврея всегда что-то выдает. Или нос, или имя, или отчество. Или гоголь-моголь. Такое специальное еврейское кушанье-еда. И еще у евреев обязательно золото. Надо различать.
Элла рассуждала взрослым тоном, конечно, с чужих слов.
— Что ты несешь? Кто тебе сказал? Зачем надо различать?
Элла затолкала в себя новую порцию и продолжила, при этом уже смотрела в тарелку. Наверное, из-за жадности, потому что пирожные кончались.
— Мне объяснила одна девочка в классе. Она русская. У нее родители евреи, а она русская. Она мне сказала, что вы евреи, а я тоже русская, как и она, и что поэтому вы меня не любите. Особенно ты.
Мне стало плохо. Да. Это не Миша. Это такая дурь, что не вмещается в голову. Элла разносит в коллективе свои измышления по поводу того, любят ли ее родители.
Усталость брала свое. Но я нашла силы и погладила Эллу по голове:
— Завтра с тобой поговорит папа. Объяснит.
Элла спокойно ответила:
— Папа уже говорил. Я поняла. Я не дурочка. Как ты думаешь. Он говорил, что если меня обзывают жидовкой, то надо не отвечать, а смеяться. Смеяться у меня не получается. Потому что меня обзывают не просто жидовкой, но и жирной. И всегда вместе. Жирная жидовка. А я же русская. Ну, жирная. Но русская же! Мама, скажи!
В глазах Эллы была злость. Отчаяния там не виделось.
Я ничего не ответила, а по-доброму посоветовала:
— Ешь меньше. Скоро за парту не влезешь. Хоть русскую, хоть еврейскую.
Элла расплакалась и побежала к Марику. Тормошила — тормошила, не добилась от него ни малейшего ответа. Улеглась в выходном платье с ним рядом, как могла: вот-вот свалится на пол. Но так как высота дивана была небольшая, я не волновалась.
Знаю как педагог: иногда надо не реагировать на истерику, а дать пощечину. Я дала Элле затрещину своим деланным равнодушием.
Сколько мне это стоило, неизвестно.
От Миши пришло письмо с поздравлениями Марику. Обычные пожелания. Про себя несколько слов: здоров, служба идет хорошо.
Марик прочитал и вздохнул:
— Миша совсем не пишет подробности. А человеку надо кому-то говорить подробности. Я только надеюсь, что у него появились друзья. Если бы он на суше проходил службу, мы бы его навестили, отвезли что-нибудь вкусненькое, домашнее. Хоть бы скорее ему отпуск дали. Правда, Майечка?
— Конечно. Но он вкусненькое и в детстве не очень любил. — Я ответила с чувством, так как думала о Мише постоянно.
Но Марик разозлился.
— Да что ты ему вкусное давала?
Вот как можно все перевернуть на желудок. И Элла в папочку. Теперь ясно.
Я сохранила спокойствие и сказала:
— Мишенька теперь на такой глубине, что не доберешься. И своими ссорами между собой мы усугубляем его положение.
Но дело не в этом.
Встречи с Репковым приносили радость. Но не полную. Между нами установились легкие отношения, основанные на взаимном увлечении. К счастью, моя попытка посвятить его в свои проблемы не удалась. К тому разговору мы не возвращались. Лишь однажды, примерно через месяц, Саша напомнил про мои сомнения.
— Все партизанишь?
Я удивилась от непонимания, что он имеет в виду.
Он объяснил:
— Ты со своими воюешь. Ты у них в тылу. Но дело в том, что и они у тебя в тылу. А победа куется в конечном итоге на передовой.
Как бывший фронтовик и офицер запаса Саша нашел важную ноту. Со смехом и улыбкой, но правильно нарисовал ситуацию.
Тот день мне особенно запомнился, потому что он сообщил о долговременной командировке в Тюмень и назвал как место постоянного двухмесячного пребывания Самотлорское месторождение нефти, а точнее — Шаимский промысел.
Я переспросила:
— Хаимский?
Саша засмеялся.
— Ну, я знал, что ты еврейка, Майка, но что до такой степени! Хаимский промысел. Хорошо сказано. Поделюсь с буровиками. Там мастер — еврей из Баку. Авдиль Эфраимов. Двести тонн в сутки дает. Вместе с ним посмеемся.
Неведомыми путями в тот же миг у меня зародилось соображение:
— Саша, на твоем производстве большие перспективы. У тебя есть знакомые в Институте нефти и газа? Мой старший сын вернется из флота. Надо приниматься за гражданскую жизнь. Устроишь его в институт? Не волнуйся, у него в паспорте написано, что он украинец, по его родному отцу.
Саша пропустил мое замечание про национальность мимо ушей. Хоть мне даже показалось, что он покраснел. Чуть-чуть, но я заметила.
Саша спросил:
— Он мечтает про нефтяной?
— Не знаю, что он мечтает. Но думаю, что это профессия для него. Разъезды, испытания.
— Будущее покажет. Вообще-то у меня там кое-кто есть. На высоком уровне. Сделаю. Времени еще много.
Разговор принес мне необыкновенное облегчение. Будущее Мишеньки увиделось в хорошем свете. Во всяком случае, у него отныне был старт — твердое обещание Саши. И позаботилась об этом я, его мать.
Когда Саша ушел, я села за письмо Мише. Обрисовала развитие нефтяной отрасли, увлекательность профессии — по рассказам Репкова. Намекнула, что время службы не должно пройти бесследно и есть возможность готовиться к поступлению в вуз. Очень осторожно намекнула на возможную помощь специалистов. Все-таки военная цензура. Хоть я и не была уверена, но на всякий случай. Закончила пожеланиями здоровья и скорейшего возвращения. Спросила также, не планируется ли отпуск. Как приятное дополнение вложила фотографию, на которой сняты мы втроем — я, Эллочка, Марик. Фото красивое, я в своем любимом. платье джерси терракотового цвета. В черно-белом исполнении непонятно, но все равно. Пусть покажет фото товарищам, поговорит о доме. Это сближает в мыслях.
Да. Фотография — большое дело.
Внезапно мое впечатление о мире перевернулось. Опасения, которые мучили меня столько лет, исчезли. Я поняла, что у них нет почвы. Мне нечего бояться. Особенно со стороны Миши и Блюмы. Со всем возможным остерским шлейфом. Что было — прошло.
Я как могла боролась за свое впечатление в глазах Марика и Эллы. Но отныне и это меня перестало тревожить. Поэтому Блюма не стоит и копейки. И даже Мишенька, если что-нибудь скажет из прошлого.
Я старалась оберечь от неприятных знаний своих якобы близких и любимых. Но теперь семьи фактически не стало. У Эллочки — задатки чудовища. Марик — бессловесный человек, пустое место. И перед ними я должна положить на карту всю мою жизнь?
Оставался Мишенька. Мой Мишенька. Взрослый, самостоятельный, красивый, умный, добрый во что бы то ни стало. Его мучения с его отцами, даже смерть Гили — фикция или самодельный факт, это принадлежало безраздельно только ему. Так пусть же он разбирается с ними сам.
Отсюда и дальше — страха нет. Страх похоронен на неопределенной глубине. Я ни в чем не виновата.
Да. Итоги надо подводить постепенно. И постоянно, а то можно далеко зайти.
С радостью и вдохновением я запечатала письмо. Отнесла на почту, потому что не смогла довериться почтовому ящику возле подъезда.
Но дело не в этом.
Я ждала ответа в замирании сердца. Миша написал через две недели. Он благодарил, просил узнать, есть ли методички, программы в помощь поступающим или можно достать учебники и так далее. Вопросы четкие, ясные. Прослеживалась мысль: мальчик сильно повзрослел. Почерк почти печатными буквами, видно, что старался.
Живо представила, что послание сочинялось в минуту отдыха, в матросском кубрике после тревожной вахты. Возможно, мешали сильная качка и шторм. А Миша усердно выписывал каждую букву, чтобы донести до матери свой привет и благодарность. Бывает ли под водой качка, мне неизвестно, но, во всяком случае, удобств мало.
Меня смутило, что Мишенька принял мое предложение с первого позыва. Но особых интересов, кроме шашек и, до некоторой степени, часов, у него никогда не существовало, а надо же учиться и работать на хорошем надежном месте.
Специальность на каждый день есть специальность на каждый день. С ней идут по жизни вплоть до конца.
Миша написал также, что ВУС у него — акустик, и, может, это пригодится в институте. Чтобы я выяснила.
Примечание про какой-то ВУС меня чуточку разозлило своей безответственностью — скорее всего Миша разболтал часть военной тайны, но раз письмо пришло без вычерков, значит, все нормально.
