Большую часть времени Евгения смирно сидела на стуле смотрителя и рисовала в блокноте лабиринты — тогда в магазинах уже появились специальные детские книжки с лабиринтами, но они были дорогими, поэтому Евгения рисовала их сама, а потом сама же искала из них выход. А любимой игрушкой Лары был каучуковый шарик, который прыгал до потолка и вечно закатывался куда не надо.
В обеденный перерыв Вера ела то, что принесла из дому в литровой банке, — этим она коллегам сразу понравилась. Старухи не любили, когда швыряются деньгами — уж на покупное-то зачем тратить, если можешь сама приготовить? Вера быстро съедала приготовленный мамой обед, потом ополаскивала банку под краном в туалете и скорее шла в свой любимый зал западноевропейской живописи. Тамошняя смотрительница Евдокия Карловна была настолько интеллигентной, что никак не решалась попросить Веру — раз она всё равно проводит почти сорок пять минут в её владениях, так пусть уж заодно и за порядком последит. А Евдокия Карловна с удовольствием попила бы в это время чаю с коллегами. Тем более что зал с каслинским литьём во время Вериного обеда сторожила практиканточка, будущий искусствовед — молодая молчаливая девушка. В конце концов Вера прочла интеллигентную просьбу в карих катарактных глазах — и, конечно, согласилась.
К Евдокии Карловне часто приходили приятельницы — старушки в младенческих панамках начинали с самого порога жаловаться на здоровье и неблагодарных детей. Понятно, что теперь все эти панамки являлись точнёхонько в Верин перерыв — а если она по какой-то причине задерживалась, Евдокия Карловна даже позволяла себе нахмуриться.
Веру это нисколько не обижало и не напрягало — панамки с Евдокией шли пить чай, а Стенина оставалась наедине с картинами. Да, не Лувр, не Уффици, заштатное собрание третьесортных картин второстепенных художников, и всё же… Вера переходила от одной картины к другой, как из комнаты в комнату, и, если в зале вдруг оказывался посетитель (честно сказать, случалось это редко, в девяностых мало кто разбазаривал своё время на живопи́сь, так что Стенина удивлялась и даже сердилась порой на посторонних людей в музее), он мог заметить, что у молодой смотрительницы шевелятся губы, а иногда она ещё и головой трясёт, как будто разговаривает с кем-то невидимым. В общем, заключал случайный посетитель, скорее всего ненормальная, ясно, почему работает на старушечьей должности.
«Стульчаки» — так называли в те годы смотрителей, но Веру не обижало и это. До того ли было! Каспар у Манетти[28] звонко чмокал пухлую ножку божественного младенца, а младенец закатывал глаза, как будто надоели ему эти поклонения до смерти!.. От складок на плаще волхва с масляным именем Бальтазар пахло ароматной тёплой пылью… «Святое собеседование» Полидоро ди Ланцани[29] — другой младенец тянется к длинной седой бороде мага, кряхтит — вот-вот ухватится! А эти испуганные охи-ахи женщин Рустичи[30], выхаживающих простреленного святого Себастьяна! Женщины с трудом отводили глаза от легкомысленной тряпочки между ног юноши — а стоит отвернуться от картины на секунду, как они тут же уставятся на самое интересное. А тот разломанный арбуз у Кампидолио[31] — похож на аметистовую щётку, но при этом душистый и свежий, как август. Вера дышала бы и дышала этим аметистовым августом, но, к несчастью, Кампидолио изобразил не только арбуз, но и битую птицу, от которой разило болотной прелью и вялым пером…
Женский портрет ван дер Влита[32] — дама строго поджимала губы, глаза у неё были добрыми, а мысли — усталыми. Прачка Паскуале Челомми[33] напоминала Копипасту. Уходя из зала и прощаясь с головкой Грёза, стадом Рооса[34], птичками Хондекутера и пейзажем Милле, Вера вновь спрашивала себя — и того, кто должен был нести за это ответственность — ну почему ей дали такой нелепый талант?
Хотя, если подумать, встречаются ещё более нелепые. Например, талант безошибочно чувствовать чужую фальшь и лицемерие. Зачем это может пригодиться? Или вот, скажем, видеть лица в ковровых и обойных узорах — тоже крайне сомнительный дар, особенно если к нему не приложили умение рисовать.
Так или иначе, но в музее Вера ожила, чего никак не ожидала мама. Лару готовили к первому классу — всемогущий Джон нашёл репетитора — девушку с розово-родонитовыми щеками, сдобную, как только что из печки. Девушка уводила Лару в детскую, и они сидели там подозрительно тихо ровно сорок минут, после чего репетиторша выносила учебные тетради — и приглашала Веру ознакомиться с Лариной штриховкой и другими «работами». Штриховка была безупречной, зайцы подсчитаны по головам верно, лишний элемент в виде лисы исключён из ряда. Довольная Стенина протягивала девушке деньги, но та была очень суеверна, просила не давать купюр в руки — а положить их на столик у зеркала. Вера начала оставлять деньги на столике, и репетиторша деликатно, как мышь хвостиком, смахивала их оттуда себе в сумку.
Однажды вечером старшей Стениной взбрело в голову проверить, как Лара научилась читать — но девочка откинула от себя книжку с такой яростью, как будто это были не «Три поросёнка», а по меньшей мере «Майн Кампф».
— Она не хочет эту, — заступилась за дочку Вера. Лара тут же притащила свою любимую «Курочку Рябу» с аршинными буквами. Раскрыла её и вполне бойко прочитала, перелистывая страницы в нужных местах. Мама прослезилась, а Вера на другой день дала репетиторше небольшую премию — всё так же церемонно выложила на столик. И всё же царапало изнутри какое-то сомнение, а Вера не любила, когда её изнутри царапают. Как-то раз, вернувшись из музея, она взяла злополучных «Поросят» и положила книжку перед Ларой. Дочка попробовала завыть — но Стенина смотрела на неё специальным взглядом, который девочка хорошо знала.
— «Курочка»? — пыталась сторговаться Лара.
— Нет, «Три поросёнка». Давай!
Лара открыла книжку и уставилась на первую страницу, похожую благодаря таланту художника на иллюстрированное меню мясного ресторана. Поросята были очень аппетитными, жаль, что на изображение Нуф-Нуфа прилетела слезинка замученного ребёнка.
— Ты не рыдай. Читай!
Внутри у Стениной всё ходило ходуном и скрежетало — как в индустриальном фильме, где любят давать крупные планы мудрёных механизмов.
— Какая это буква? — Вера ткнула пальцем в заглавную Н.
— Это буква Волк, — шепнула Лара.
— Я её завтра убью, — пообещала Стенина. — Положу на столик к зеркалу — заштрихую, а потом убью!
— Веруня, успокойся, — испугалась мама.
— Так Лара вообще ничего не знает! Эта репетиторша — она сама всё за неё делала, понимаешь?
— А как же «Курочка»?
— «Курочку» она наизусть шпарит. Иди сюда, Лара, маленькая моя. Не бойся! Мама просто немножко расстроилась.
Вера целовала солёные от слез щёчки, думала: ничего, как-нибудь устроится. Джон, конечно, молодец, нашёл кого прислать.
Суеверная репетиторша больше не явилась — зря Вера готовила обличительную речь — а может, и не зря, поскольку Джон выслушал её от первого до последнего слова, покаялся и обещал найти другой вариант. Вера отказалась. Сама стала заниматься с Ларой и худо-бедно выучила дочку читать по слогам — от одного слога к другому они ехали долго, как на телеге по Москве в час пик. И всё же доехали. «Норка суха», — прочла однажды Лара в букваре, и Вера была так счастлива, будто ей купили настоящую норку.
— Это букварь для новых русских? — подобострастно шутил Джон, которого в конце концов пришлось простить. Не мог же он отвечать за всех своих знакомых сдобных девушек.
Пока Вера занималась с дочкой, она узнала о ней много нового, и всё оно было неприятным. Память у Лары оказалась слабенькой, а лень — отборной, высший сорт. Ей одинаково не нравились математика, чтение, окружающий мир и французский, который Вера с перепугу тоже подключила — его требовали при поступлении в гимназию хотя бы на уровне алфавита. Лара от французских букв впадала в истерику. Даже соседи стучали в стену — глотка у девочки была лужёная, как у джазовой певицы, а вот слуха тоже не досталось.
Юлька, выслушав эту драму воспитания, беспечно махнула рукой:
— За деньги возьмут, не переживай!
После этих слов Вера совсем загрустила. С деньгами у них было не очень-то. Ларе шла маленькая пенсия за погибшего кормильца, в музее платили чисто декоративную зарплату. Мама устроилась куда-то развешивать плакаты — варила клейстер, потом шла «на маршрут», но получала тоже гроши. Лидия Робертовна периодически вспоминала про внучку, однако присылала из Питера не деньги, а вещи — к тому же ношеные. Они пахли чужими детьми и все были на вырост. По видимости, чужие дети имели какое-то отношение к то ли тётке, то ли племяннице, приютившей несостоявшуюся Верину свекровь в Петербурге, — Вера не желала вдаваться. Вещи она в тот же день, как получала на почте, уносила в секонд-хенд, а потом заходила туда ежедневно — проверяла, как знакомого в тюрьме. Продавались обноски плохо, но иногда за них всё же удавалось выручить немного денег.
