Когда нам выдали трафареты, Губастый удивился:
— Но вы же вроде как демократы?
Аристарх взмахнул ручками:
— Молодой человек, наша главная задача — пройтись по всему электорату. Либерально настроенную часть избирателей привлечет демократическая риторика, а обыватель решит, что наш кандидат — твердый государственник. Ваша задача — донести до народа его гражданскую позицию. И вообще, нечего рассуждать, идите работайте. Инструктаж закончен.
Сапог и я прижимаем трафареты к забору, выбрав место посуше, Шуня снимает колпачки, по очереди красит буквы — и наши пальцы — черным и красным. Сняв трафареты, мы отходим, чтобы насладиться творением рук своих. За спиной громко и обидно смеется Губастый. На заборе в два цвета значится: «ынияРум — ‘‘шестерка’’ НАТО. Соседа такого России не надо! Петр Халл».
— Косяк, — бормочет Сапог.
Шуня хихикает. Я беру у нее баллон и закрашиваю наш дебют. Потом мы «набиваем» стихи кандидата Халла заново. Как говорится — с почином…
Вскоре видим шикарное место, будто специально предназначенное для нас, — белую каменную тумбу посреди скверика. Наверное, раньше на этой тумбе стояла какая-нибудь «девушка с веслом», а теперь нет ничего, только высится серый снежный малахай.
Радость оказывается преждевременной — тумба уже попала в поле зрения агитаторов «нашего» кандидата. На побелке грозно синеют слова: «Польша — нелепая, злая страна. Тявкает так, будто Моська она». И, естественно, подпись: «Петр Халл». Видимо, какая-то группа забрела не в свой район.
— Уроды, — разочарованно констатирует Губастый.
Снова бредем по улице. Мимо проносятся разномастные машины, окутанные облаками грязных брызг. Спешат по своим делам горожане. Сисястая девка на большом рекламном щите предлагает «окунуться в атмосферу гламура».
— Шуня, а гламур — это че такое? — спрашивает Сапог.
— Это когда красиво и на халяву, Сапожок, — улыбается та в ответ.
— О! — Сапог показывает на коричневый железный гараж, притулившийся у беседки во дворе пятиэтажки. Некий местный Ромео размашисто начертал на нем: «Надя! Я тебя люблю!»
Шуня, зло щурясь, выхватывает свой баллон и, небрежно встряхнув его пару раз, в несколько движений нахлестывает рядом с именем безвестной Нади короткое: «Шлюха».
— Любви не бывает! — тряхнув рыжими хвостами, заявляет Шуня.
— Откуда знаешь? — ехидно спрашивает Сапог.
— Проверяла!
Губастый качает головой. Ему не нравится, когда людей обижают просто так, ни за что. Губастый долго гремит шариками, потом старательно закрашивает Шунино художество четырьмя жирными линиями, а ниже своим каллиграфическим, на оценку «пять» почерком пишет: «Дура».
— Теперь правильно, — убежденно говорит Губастый и сплевывает в ноздреватый оттепельный сугроб…
Вскоре становится ясно — район нам достался неудачный. Заборов и мостов нет, одни жилые дома, глядящие на нас сотнями окон. Мечты о десяти тоннах тают. Мерзнут испачканные краской пальцы, и я втягиваю их в рукава крутки. Теперь мои руки похожи на двух раков-отшельников, спрятавшихся в раковины.
Фортуна все же снисходит до легкой улыбки — нас выносит к вещевому рынку. За сетчатым забором шевелится темная масса людей. У входа торчит зеленая будка охраны. Губастый встает на стрем. Шипит баллон в руках Шуни. Раз-два — и готово. Из будки выходит мужик-чоповец в черном бушлате.
— Бежим! — хрипит Сапог.
Мужик поигрывает дубинкой, лениво озирая шумящую базарную толпу. На «румынскую» надпись он не обращает никакого внимания.
Тусклый зимний день переваливает за обед. Жрать хочется — аж челюсти сводит. У нас в активе всего три надписи. Третью мы «набили» на дощатой стене какого-то склада. Триста рублей, всего триста рублей, которые еще предстоит получить…
— Надо на окраину идти. Заводы раньше всегда на окраинах строили. Где заводы — там и заборы, — говорит Губастый.
Никто не спорит, даже Сапог. Легкие тысячи, которые мы надеялись срубить с кандидата Халла, превращаются в жалкие крохи. А вечером Тёха скажет: «Никакого от вас толку». Сам Тёха, отправив нас с «оранжевым» Антоном, ушел на товарную станцию, разгружать вагоны. Сапог тоже хотел идти с ним, но Тёха его не взял — мол, если что, среди нас должен быть кто-то, кто может дать в торец местной гопотушной борзоте.
Выходим к железной дороге. Заборов тут полно, но все они сверху донизу разрисованы местными рэперами. Сапог матерится и пишет на гигантском желтом колобке-смайле: «Рэп — кал!»
Наконец нам везет — обнаруживаем более-менее чистую опору автомобильной эстакады, нависающей над железнодорожными путями. Уже вечереет, с Енисея дует пронзительный ветер. Мимо то и дело проносятся стальные удавы поездов, на эстакаде зажигаются оранжевые фонари. «Нашляпав» четвертую надпись, отходим на пару метров полюбоваться патриотическими виршами. В это время под эстакаду въезжает машина, черный «Паджеро» с тонированными стеклами. Хлопают дверцы, и к нам направляются трое качков в кожаных куртках.
— Пипец! — шепчет Губастый.
То, что эти стриженые парни приехали по наши души, ясно всем. Шуня роняет баллоны на мокрый гравий. За нашими спинами рельсы, за рельсами — сплошная стена гаражей. Бежать некуда. Один из качков, белобрысый и курносый, вынимает мобильник, куда-то звонит. До нас доносятся фразы: «Ну, в натуре… Еще одна средняя группа детского… Прикол, Халва совсем съехал… Патриот, йоптить! Ладно, я понял. А может, лучше по соплям? Понял, все будет конкретно — цивилизованными методами, йоптить… Да, тысячу дадим. Да, как всем, йоптить. Все, шеф, отбой!»
Сунув мобильник в карман, качок улыбается. Улыбка у него нехорошая — улыбается только рот, а в глазах скука.
— Короче, так, — лениво роняет он слова. — Вы нам трафареты, мы вам штуку рублесов. Все как в Европе.
— Иначе руки поломаем! — тут же добавляет его напарник.
Губастый смотрит на Сапога. Тот, набычившись, пожимает плечами.
— Лучше синица в руках. Отдай им, — говорю я Губастому.
Он, выпучив от страха глаза, подходит к белобрысому и протягивает трафареты. Их перехватывает тот, что угрожал нам.
— Гля, Седой, Румыния! — ржет качок, рассматривая трофеи.
— Халва, ебанашка, думает, за эти стишки его выберут, — включается в разговор третий пассажир «Паджеро».
— Да мне пох, нах. Э, гомозня, звездуйте отсюда! — И белобрысый поворачивается к нам спиной, направляясь к джипу Его спутники идут следом.
— А… — начинает Губастый.
Он еще не понял, что это кидок. Все трое качков резко останавливаются.
— Че?! — рявкают они хором.
Губастый опускает голову и, бормоча:
— Лучше синицы в руках только целые руки, — бредет к нам.
— С-суки! — цедит Сапог. — Был бы у меня автомат…
Он презрительно щурит глаза, но видно, что ему тоже страшно. Мы все хорошо знаем, на что способны качки из джипов. Шуня стоит у меня за спиной. Баллоны так и лежат у ее ног.
Джип уезжает. Губастый поднимает баллон с красной краской и пишет поверх нашей последней надписи каллиграфическим почерком: «Все депутаты — казлы!»
***
Тёха злится. Тёха нами недоволен. Пока мы бродили по Красноярску в надежде заработать на кандидате Петре Халле, он подрядился разгрузить вагон с морожеными курами. В итоге у Тёхи в кармане полторы штуки. А у нас — ноль целых хрен десятых.
— Лохи! — рычит наш бригадир.
Топчемся перед ним, опустив головы. Тёха прав — мы лохи.
— Может, скачкануть по-бырому? — предлагает Сапог.
— Поздняк метаться, — отрицательно качает головой Тёха. — Электричка до Канска через час. Потом Тайшет, Нижнеудинск, Тулун, Зима… В общем, я прикинул — бабок до Иркутска должно хватить.
— А потом? — спрашивает Губастый.
— Потом — голяк. Пахать будем. Все, понял?
Губастый молча кивает. Когда Тёха в таком настроении, его лучше не злить.
Идем на вокзал. У меня к вечеру разболелась голова, опять все кружится и качается. Очень хочется лечь, прямо на пол, и уснуть…
***
Дед шмыгает носом и задумчиво глядит на матюгальник, лежащий на полу. Мы пьем чай и молчим. За стеной сердито гремит посудой дедова дочка Светлана. Вагонный титан, невесть какой судьбой занесенный в дедову халупу, тихонько урчит, будто большой никелированный кот. Часы над дверью показывают половину одиннадцатого.
В дедовом хозяйстве неожиданных вещей вроде титана и мегафона-матюгальника — множество. Дрова из сарая здесь возят по деревянным мосткам в тележке из супермаркета, под окном, выходящим в палисадник, стоят две крашенные серебрянкой урны, сейчас покрытые снежными шапками, а летом, вероятно, исполняющие роль цветочниц. На задах, в огороде, вместо привычной дощатой будки сортира из снега торчит пластиковая кабинка биотуалета. Видимо, в целях маскировки и конспирации кабинка вымахана коричневой половой краской. То ли эта самая краска была плохой, то ли она плохо легла на пластик, но кабинка в итоге получилась камуфлированной. Правда, я не знаю, на какой планете нужен такой вот, коричнево-голубой, камуфляж.
