– Какое имя? – спросил Ричи.
– Просто распишись.
Ричи подписал, получил десятку, которую сунули ему в руку, и тип растворился в шумной толпе пьющих.
– Мерзкий хмырь, – сказал один из «Псов».
Ричи надул щеки, помотал головой и убрал компакты в сумку. Вернется за своим хозяйством позже. Протискиваясь сквозь поддатую толпу, он удостоился нескольких одобрительных шлепков по спине: «Отлично, Ричи», «Не растерял запала, сынок», «Полный блеск, Ричи, кореш».
Он вышел из зала и направился на поиски Тары.
В прозаический век, как ни в какие иные времена, уважительное отношение к сказкам есть дело первостепенной важности.
Чарльз Диккенс[31]
Бар был старейшей частью паба «Призрачная карета». Там был низкий потолок с выступающими балками, а по неотделанным кирпичным стенам развешена разная украшенная медью конская сбруя. Помещение мерцало отраженным от меди и латуни светом. Ричи нашел Тару за столиком в углу, ее тонкая, цвета слоновой кости рука лежала на пустой столешнице. Темные очки она так и не сняла.
Он спросил ее, что она будет, и Тара попросила заказать ей «укус змеи» – смесь биттера и сидра с рюмкой черносмородинового ликера, нелепый коктейль, который они обычно пили, когда были малолетками. Для Ричи напитки в «Призрачной карете» были за счет заведения. Себе он заказал более благоразумные пинту биттера и виски на запивку.
Он поставил стаканы на столик и опустился рядом с ней. Попытался заглянуть в ее глаза за очками. Подумал, что она скрывает взгляд. Она подняла «укус», сделала глоточек и осторожно поставила стакан на столик.
– Сними, пожалуйста, эти очки.
– Свет режет мне глаза.
– Все же не могла бы ты снять их?
– Зачем?
– Чтобы можно было поговорить.
– Говори ртом. Не глазами.
Ричи ничего не ответил на это.
Тара вздохнула и сняла темные очки, сложила их и пристроила рядом со стаканом. Ресницы ее трепетали. Искоса посмотрела на него.
«Господи!» – подумал он, Женевьева была права. Тара выглядела неправдоподобно молодо.
– Так что у тебя с глазами?
– Слишком чувствительны к свету.
– К врачу ходила? К окулисту?
– Нет.
– Стоит сходить. Провериться. – Он пригубил пиво, и пена оставила след на его верхней губе.
– Наверно, стоит.
– Не откладывай. Пока не зашло слишком далеко.
Ричи проглотил виски и сморщился, не от вкуса скотча, а от вспышки головной боли. Постукивая стаканом о стол, он смотрел на пожилую пару, обнимавшуюся у двери. Двадцать лет назад его и Тару вышвырнули из этого самого паба за слишком страстный поцелуй.
– Похоже, тебе особо нечего сказать, – хмыкнул он.
– Да. Нечего.
Сам не зная того, Ричи перешел на скороговорку, как разговаривал с Тарой двадцать лет назад:
– Я к тому, что Питер мне выложил, ну, выложил эту гребаную историю, какой ты ему мозг парила. Это ж блеск, просто блеск. Вернуться домой с такой туфтой. Наплести с три короба, Тара, с три короба, всегда знал, что фантазия у тебя отлично работает, но думать кого-то обмануть такой историей… Но нет худа без добра. Это не просто слишком, а… как я представляю, слиииишком несуразно, чтобы люди поверили, – двойной обман, полный абсурд, безрассудство.
– Ты прав.
Он снова заговорил нормальным языком:
– Двадцать проклятых лет, Тара. Двадцать. Я чуть не сгнил в тюрьме за то, что будто прикончил тебя, знаешь ты об этом? Я сидел в тюрьме. Двадцать лет я, – он стукнул себя по голове, – все думал, ломал голову.
Пожилая пара у двери оглянулась на громкий голос Ричи.
Тара потянулась через столик погладить руку Ричи, но он отдернул ее.
Некоторое время они сидели, храня невыносимое молчание.
– Ты играешь теперь просто поразительно, – сказала она.
– Да?
– Правда. Поверить не могу, как изменилась твоя игра.
– Ну, за двадцать-то лет можно было немного наблатыкаться, да?
– Но похоже, ты достиг того, чего добивался. Так хорош, как всегда хотел. Даже лучше.
– Где ты была, Тара?
– Не знаю.
– Что? Не знаешь?
– Нет, не знаю. Я не прикидываюсь. Просто не знаю. Могу объяснить шесть месяцев, а потом провал в девятнадцать с половиной лет. Я хожу к психиатру. Он решил помочь мне восстановить в памяти пропавшие годы. И прежде чем ты что-то скажешь, знай, я не жду, что ты мне поверишь. Не жду ничего, кроме оскорблений, гнева, презрения и непонимания. Можно теперь я надену очки, потому что свет действительно режет мне глаза?
Ричи в упор посмотрел на нее. Ее лицо как будто ни на день не постарело с тех пор, как он видел ее в последний раз. Сейчас его покрывал приятный загар, какого у нее никогда не было – рыжевато-коричневого или золотистого оттенка, который шел ей. Заглянув ей в глаза, он увидел в них боль, но также и юность, кристально чистый источник. Показалось, что вокруг глаз пролегли тоненькие серебристые морщинки смеха, которых не было прежде. Однако было в ее поведении нечто, чего раньше тоже не было, словно что-то грузом давило ей на плечи. Может, некое знание, но что бы это ни было, оно было новым.
Ричи кивнул, и она снова надела очки. Ему пришло в голову, что, возможно, она просто прячется за очками, пользуется ими, чтобы он не прочитал по ее лицу истину. Болезненная чувствительность глаз – удобный предлог для людей, не желающих, чтобы их раскусили.
– Ты правда не знаешь, где была? Что, у тебя амнезия? Память утратила?
– Видимо. Кроме шести месяцев. Которые помню очень ясно.
Ричи в раздражении отвел взгляд от нее и в этот момент заметил, что кто-то зло сверлит его глазами сквозь стеклянную вставку в двери бара. Это был тот человек, что все вечернее выступление пристально смотрел на него.
Он безмолвно, одними губами, крикнул:
– Чего надо, ублюдок?
Тара обернулась, чтобы посмотреть, на кого обращен злой взгляд Ричи, но было слишком поздно – человек исчез.
– В чем дело?
– Какой-то тип докапывается.
– Кто?
– Понятия не имею, но, если он не отвяжется, я ему врежу по роже.
Она улыбнулась вымученно:
– В этом ты ничуть не изменился.
Она потянулась, чтобы коснуться его, и на этот раз он позволил ей погладить тыльную сторону руки. Он покачал головой:
– Как собираешься возвращаться домой?
– Пойду пешком.
– Это ж почти две мили.
– Когда-то нам ничего не стоило пройти две мили. Или десять. Шли десять миль домой с концерта какой-нибудь дерьмовой группы.
– Я тебя подвезу.
– Нет, спасибо. Я видела, сколько ты убрал за вечер на сцене. Нагрузился о-го-го как.
– Тогда я пойду с тобой до дома.
– Ни к чему.
– Нет, я провожу. Никогда не знаешь, на кого можно напороться.
– Ладно.
– Допивай, и пойдем.
– Еще нет одиннадцати. Хозяин еще не объявлял, чтобы делали последние заказы.
– Все изменилось. Больше не объявляют, – сказал он. – Это все ушло.
Ричи собрал гитару, усилитель и прочую аппаратуру и сложил в свой универсал на стоянке паба. Он собирался проводить Тару, затем пройти еще милю до своего дома, а машину забрать утром.
Прежде чем запереть машину, он протянул Таре один из компакт-дисков.
– Возьми. Может, послушаешь, – сказал он.
– Это компакт-диск, да?
– Типа того.
– Никогда, вообще-то, не слушала компактов. Помню, как у тебя только и было разговору, что кассеты вытесняют винил. А теперь компакты вытеснили кассеты.
– Издеваешься, да?
– Нет. Я видела несколько в доме у мамы с папой. Это же просто диск, правильно?
– Ладно, идем.
Они отправились по пешеходной дорожке и через несколько сотен метров подошли к воротцам, за которыми начиналось поле.
– Идем по Барсучьей тропе?
– Конечно.
Тропа пересекала поле, потом бежала вдоль тощей рощицы; дальше узкая тропинка поднималась на вершину холма, откуда, извиваясь, вела к дому Мартинов. Они много раз проходили этот путь в прежние годы в темноте или при свете луны вдвоем, иногда с Питером, но чаще вдвоем и взявшись за руки. Никто другой не называл этот путь Барсучьей тропой. Они же называли его так потому, что как-то ночью, возвращаясь из «Кареты», увидели посредине тропы огромную зверюгу в черно-белую полоску; барсук замер и уставился на них чуть ли не в изумлении, прежде чем удрать.
Не один весенний вечер до исчезновения Тары провели они, лежа в траве после вечера в «Призрачной карете» и занимаясь любовью, там-то она и забеременела.
– Можно, я расскажу, что мне приснилось прошлой ночью? – спросила Тара, когда они вышли на полевую тропу; трава была все еще припорошена снежной пылью; снег блестел под восковой луной, подмерзшая земля скрипела под ногами. – Надеюсь, мои сны раскроют, что творится со мной. Я хотела рассказать их мозгоправу, но он не проявил интереса. Я всегда думала, что психиатров должны интересовать сны.
