Я эту штангу прикручивал трижды, всё равно кривая. Пусть висит, как ей удобно.
По квартире бродит кот, источник шерсти. Линяет. Зато видно, что он не фонограмма.
И у нас есть кукольная коляска. Однажды Ляля уселась в неё, как шмель в колокольчик. И попросила отвезти в аэропорт. Игра называлась «быстрое такси». У Маши стиль езды немножко кавказский. Алика не удержалась, вышла в повороте прямо в шкаф. Звук был, будто грохнули в шаманский бубен. После аварии Лялю пожалели, подули в ушибленный лоб — и вот оно опять побежало расти и развиваться. Никаких издевательств над грейпфрутами, каскадёрских дебютов перловки. Ноль капель валерьянки растревоженному отцу.
По вечерам мы поём колыбельные песни. Соседка при этом стучит снизу. Ей кажется, у нас дискотека. В ритм не попала ни разу. Однажды она поймёт, это русские люди так энергично успокаиваются перед сном.
Мне встречались женщины, лёгкие на поцелуй. Помню, одной я успел сказать лишь «Послушай, Марина» и она сразу укусила меня за губу. На женском языке это означает «Я тебя тоже лю».
Но это редкость. Чаще бубнишь от растерянности героические саги, при том глядя пристально ей в губы. Целовать и страшно, и непонятно с какого места начинать. А ещё бывают такие коленчатые барышни, с ними вообще каменеешь.
Для сложных случаев у меня есть отвлекающая история. Если вы её слышите, значит мы с вами сидим на диване, и я боюсь целоваться.
Вот эта история.
В условиях монгольской зимы воинский устав велит справлять нужду, не обращая внимания на ветер и мороз, балансируя при этом на птичьей жёрдочке. Солдаты страшно мёрзнут в районе попы и боятся упасть в ужасную пропасть. У птиц те же упражнения получаются непринуждённо. И невольно начинают растягивать межсервисный пробег. Избегают этой опасной процедуры. Они ходят до ветру лишь в крайнем случае, при прямой угрозе лопнуть. К концу службы личный состав обучается терпеть высокое давление целую неделю. А когда припёрло, отстреляться за три секунды.
Мы жили в железной будке на колёсах. Мы были связисты на полевой станции Р-410. Нашему старшине не было чуждо всё человеческое. Однажды ночью он поднял экипаж по тревоге, выгнал на мороз, а сам отложил на газету личинку. Свернул и выбросил в окно. Потом включил вентиляцию, и в будке стало как в весеннем лесу. Никаких признаков причастности старшины ко всему человеческому. Подчинённые вернулись, уснули и ни о чём как бы не догадались.
А утром буря стихла. Небо стало голубое с редкими белыми прожилками. И приехал генерал с проверкой. Он построил экипаж перед будкой и стал рассказывать про свою жизнь.
Он прослужил двадцать пять лет.
Видел, как в Воронеже часовой занимался онанизмом на посту. И так уснул. В положении «стоя», с хозяйством наружу. А разводящий подумал «какая гадость» и шлёпнул спящего товарища по спящему члену солдатским ремнём. Часовой от боли и непонимания стал стрелять, ни в кого не попал, но для дивизии это был позор.
Генерал видел, как в Якутии прапорщик ставил водку на мороз, водка делалась куском льда. И хитрый прапорщик применял её как закуску к обычной, жидкой водке. Скоро к этому прапорщику стали приходить огромные зелёные тараканы прямо в караулку. И опять был позор для дивизии.
Однажды в Анголе бабуин украл у другого прапорщика закуску. Этот другой прапорщик догнал бабуина и угощение на дереве. И это опять был позор, так издеваться над туземцами.
Но! Никогда ещё генерал не видел, чтобы солдаты и старшины гадили на стены, да ещё на таком расстоянии от земли!
— Обернитесь, товарищи бойцы и посмотрите, что творится на борту жилой машины! — сказал генерал голосом оперной истерички.
Остекленевшая котлета примёрзла к железной будке. Всё, что бросил в окно старшина, всё ветром прибило назад. И по газете «Красная Звезда» было понятно, это не провокация со стороны монголов.
Целый день потом старшина скалывал ломиком свой внутренний мир, насмерть примёрзший к будке. И далеко над Монголией плыл хрустальный звон.
…Рассказав эту поучительную историю, обычно я продолжаю сидеть. Смотрю в губы, и ничего не происходит. Это потому что у меня филемафобия. Страх целовать красивое. Дурацкая, неудобная болезнь.
Теперь про фобии.
Одна женщина боится ходить на работу. Все ей сопереживают. Говорят, что ж поделать, не ходи, не надо себя травмировать напрасно. И угощают вкусным седуксеном, от которого снятся разноцветные бабочки и добрые слоны. Это очень удобная и приятная фобия, мне б такую.
Бывают очень изящные патологические страхи, для настоящих эстетов. Например:
Анемофобия — боязнь повстречать ураган.
Акрибофобия — боязнь не понять прочитанное.
Апейрофобия — боязнь бесконечности.
Гленофобия — боязнь взгляда куклы.
Интимофобия — боязнь выключения торшеров.
Нефофобия — боязнь облаков.
Сидерогомофобия — боязнь оказаться в одном поезде с гомосексуалистом.
Ойкофобия — страх, что выгонят из психиатрической лечебницы.
Спектрофобия — боязнь зеркал.
Пелидопартенофобия — боязнь лысых девственниц.
Криоклаустрофобия — боязнь быть запертым в холодильнике.
Птеранофобия — боязнь птичьих крыл.
Гуцогиппофобия — боязнь тощих лошадей.
Гартбруксавтофобия — боязнь умирать в автокатастрофе под музыку кантри. Кто не понял, это страх лежать в разбитой машине и не мочь выключить радио.
Любую фобию можно победить систематической десенсибилизацией. Это значит, надо упорно делать, чего не хочется и, однажды, фобия сменится на пристрастие. Например:
Спектрофоб полюбит смотреть в зеркала.
Акрибофоб перечитает всего Канта и зарыдает, когда Кант закончится.
Криоклаустрофоб поселится в холодильнике.
Пелидопартенофоба не успокоится, пока не создаст семью с лысой девственницей.
Сидерогомофоб учредит отдельный вагон для гомосексуалистов. И т. д.
Это значит, мне нужно целоваться как можно чаще. Поэтому, решил я, сегодня всё будет иначе. Я не стану рассказывать героические саги о невоспитанных прапорщиках. Я скажу примерно так:
— Знаешь, в чём смысл жизни… Ты можешь забыть меня хоть завтра. Это всё равно. Потому что сейчас мы на одном диване и только что я целовал тебя в ладонь. Понимаешь? Этого уже никто у меня не отнимет.
И неожиданно укушу её за губу.
На мужском языке это значит «Я тебя ужасно лю».
Раз в год мы ходим на «Щелкунчика». Без коньяка провинциальный балет невыносим. Даже белоногие стаи балерин его не спасают. Удивительно. Мне казалось, белые колготки способны спасти мир, не только вечер пятницы. Но нет. Оркестр рыдает, Чайковский такой Чайковский, а всё равно партер отчаянно зевает, потому что унылое болото.
Хорошо хоть, мы пришли в театр. С нами бедный зритель не грустит. Наш тихий шёпот заглушает оркестр, мы внезапно хохочем в трагическом месте, и другими разными способами развлекаем публику.
Например, Маша выждала паузу и спросила так, чтоб слышал и балкон.
— А перед нами сидит тётя, у неё губы силиконовые?
И партер обернулся поглядеть, из чего у тёти губы. Балкон тоже хотел бы увидеть, но побоялся упасть с верхотуры.
Раньше эта тётя хотела выделиться на фоне других. Она надела красивое серебряное платье. Или даже алюминиевое. Спереди вырез, на спине вырез — всюду вырезы. Хорошее, издалека различимое платье, сшитое из женских обещаний. Но девушка даже не мечтала о таком успехе, чтоб на неё таращились и балкон, и партер, и актёры со сцены. На несколько секунд она затмила собой спектакль. Она обернулась и посмотрела на нас с благодарностью. Ну, мы решили, это благодарность в её глазах. Пылает.
Потом маленькая Ляля вертелась, вертелась, нашла на стульях номера. У меня девятый, у Маши десятый, у Лялиного стула кто-то голодный откусил цифры.
Ляля расстроилась и сказала горестно и громко:
— Боже мой! Какое унижение! У меня стул без номера!
И опять все обернулись и посмотрели, сначала на Лялю, потом, уже по привычке, проверили не силиконовые ли губы у женщины с вырезами.
И вдруг на сцене выстрелила пушка. Ляле показалась, лично в неё. Ляля вскрикнула раненым поросёночком, и алюминиевая женщина устало заулыбалась зрителям — «Да, да, визжала тоже я, вот этими вот губами».
Все эти неловкости случились из-за нашего деда, он был шумным комбайнёром с громким голосом. Кто не знает, комбайн — машина по производству грохота. Дед единственный в деревне мог разговаривать сквозь звуки комбайна. Поэтому никто не хотел с ним кататься, из-за невозможности возразить в беседе. Дед был очень звонкий, и мы в него.
Только не думайте, будто мы дикие.
Как у всех людей, наш театр начинается с вешалки. И если в холле Национальной оперы дерутся вешалкой красивые девчонки, это мы, скорей всего. Пришли смотреть «Щелкунчика». Мы готовы за вешалку убить человека или даже плюнуть ему на платье.
