– Мама, а кто лучше живет – муравьи или мухи?
– Мухи-то лучше, – ответила Марина, – но до поры до времени.
– А после поры да времени?
– Ну как тебе сказать, – задумалась Марина. – Жизнь у них, конечно, неплохая, но очень неосновательная и, главное, без всякой уверенности в будущем.
– А у тебя она есть?
– У меня? Конечно. Куда я отсюда денусь.
Наташа задумалась.
– А в моем будущем у тебя уверенность есть? – спросила она.
– Есть, – ответила Марина, – не волнуйся, милая.
– А ты можешь так сделать, чтобы ее у тебя больше не было?
– Что? – не поняла Марина.
– Ну, можешь ты так сделать, чтобы не быть насчет меня ни в чем уверенной?
– А почему ты этого хочешь?
– Почему, почему. Да потому что, пока у тебя будет уверенность в моем будущем, я отсюда тоже никуда не денусь.
– Ах ты дрянь неблагодарная, – рассердилась Марина. – Я тебе все отдала, всю жизнь тебе посвятила, а ты…
Она замахнулась на Наташу, но та быстро уползла в угол камеры, где Марина не могла ее даже видеть.
– Наташа, – через некоторое время позвала Марина, – слышишь, Наташа!
Но Наташа не отвечала. Марина решила, что дочь обиделась на нее, и решила больше ее не трогать. Опустив голову, она задремала. Утром на следующий день она очень удивилась, не нащупав рядом маленького упругого Наташиного тельца.
– Наташа! – позвала она.
Никто не отозвался.
– Наташа! – повторила Марина и беспокойно заерзала на месте.
Наташа не отзывалась, и Марина испытала самую настоящую панику. Она попробовала повернуться, но огромное жирное тело совершенно ей не подчинялось. У Марины мелькнула мысль, что оно, может быть, еще в состоянии двигаться, но просто не понимает, чего Марина от него хочет, или не в состоянии расшифровать сигналы, идущие от мозга к его мышцам. Марина сделала колоссальное волевое усилие, но единственным ответом тела было раздавшееся в его недрах тихое урчание. Марина попыталась еще раз, и ее голова немного повернулась вбок. Стал виден другой угол камеры, и Марина, изо всех сил выворачивая глаз, рассмотрела висящий под потолком небольшой серебристый кокон, состоящий, как ей показалось, из множества рядов тонких шелковых нитей.
– Наташа, – опять позвала она.
– Ну что, мам? – долетел из кокона тихий-тихий голос.
– Ты что это? – спросила Марина.
– Известно что, – ответила Наташа. – Окуклилась. Пора уже.
– Окуклилась? – переспросила Марина и заплакала. – Что ж ты меня не позвала? Совсем уже взрослая стала, выходит?
– Выходит так, – ответила Наташа. – Своим умом теперь жить буду.
– И что ты делать хочешь, когда вылупишься? – спросила Марина.
– А в мухи пойду, – ответила Наташа из-под потолка.
– Шутишь?
– И ничего не шучу. Не хочу так, как ты, жить, понятно?
– Наташенька, – запричитала Марина, – цветик! Опомнись! В нашей семье такого позора отроду не было!
– Значит, будет, – спокойно ответила Наташа.
На следующее утро Марина проснулась от скрипа. Висящий под потолком кокон слегка покачивался, и Марина поняла, что Наташа готова вылупиться.
– Наташа, – стараясь говорить спокойно, начала Марина, – пойми. Чтобы пробиться к свободе и солнечному свету, надо всю жизнь старательно работать. Иначе это просто невозможно. То, что ты собираешься сделать, – это прямая дорога на дно жизни, откуда уже нет спасенья. Понимаешь?
Кокон треснул по всей длине, и из появившегося в его верхней части отверстия высунулась голова – это была Наташа, но совсем не та девочка, с которой Марина долгими вечерами играла в магаданские концерты.
– А мы, по-твоему, где живем? На потолке, что ли? – грубо отозвалась она.
– Смотри, – с угрозой сказала Марина, еле удерживая взгляд на коконе, – вернешься вся ободранная, яиц в подоле принесешь – на порог тебя не пущу.
– Ну и не надо, – отвечала Наташа.
Она уже разорвала стенку кокона, и вместо скромного муравьиного тельца с четырьмя длинными крыльями Марина увидела типичную молодую муху в блядском коротеньком платьице зеленого цвета с металлическими блестками. Наташа была, конечно, красива – но совсем не целомудренной и быстрорастворимой красотой муравьиной самки. Она выглядела крайне вульгарно, но в этой вульгарности было нечто завораживающее и притягательное, и Марина поняла, что мордастый мужчина из французского фильма, случись ему выбирать между Мариной, какой она была в молодости, и Наташей, выбрал бы, несомненно, Наташу.
– Проститутка! – выпалила Марина, чувствуя, как к оскорбленным родительским чувствам примешивается женская ревность.
– Сама проститутка, – не оборачиваясь, отозвалась Наташа, занятая своей прической.
– Ты… Ах ты… – зашипела Марина. – На мать… Прочь из моего дома! Слышишь, прочь!
– Сейчас сама уйду, – сказала, заканчивая туалет, Наташа. – Больно надо.
– Немедленно! – закричала Марина. – Какими словами на мать! Прочь отсюда!
– И баян мне твой надоел, старая дура, – бросила Наташа. – Сама на нем играй, пока не подохнешь.
Марина уронила голову на сено и в голос зарыдала. Она ожидала, что через несколько минут Наташа опомнится и приползет извиняться, и даже решила не извинять ее сразу, а некоторое время помучить, но вдруг услышала звяканье врезающегося в землю совка.
– Наташа, – закричала она, чудовищным усилием поворачивая голову, – что ты делаешь!
– Ничего, – ответила Наташа, – наружу выбираюсь.
– Так вон ведь выход! Ты что, хочешь все разрушить, что мы с отцом построили?
Наташа не ответила – она продолжала сосредоточенно копать и, какие бы материнские проклятия ни обрушивала на ее голову Марина, даже не оборачивалась. Тогда Марина, как могла, приблизила голову к черной дыре в стене и завопила:
– Помогите! Люди добрые! Милиция!
Но ответом ей было только далекое завывание ледяного ветра.
– Спасите! – опять заорала Марина.
– Да чего ты орешь, – тихо сказала из-под потолка Наташа, – во-первых, добрых людей там нет, а во-вторых, все равно никто не услышит.
Марина поняла, что дочь права, и впала в оцепенение. Под потолком мерно позвякивал совок, так продолжалось час или два, а потом в камеру упал солнечный луч и ворвался полный забытых запахов свежий воздух; Марина вдохнула его и неожиданно поняла, что тот мир, который она считала навсегда ушедшим в прошлое вместе с собственной юностью, на самом деле совсем рядом и там началась осень, но еще долго будет тепло и сухо.
– Пока, мама, – сказала Наташа.
«Улетает», – поняла наконец Марина и закричала:
– Наташа! Сумку хоть возьми!
– Спасибо! – крикнула сверху Наташа. – Я взяла!
Она чем-то прикрыла прорытую наверх дыру, и в камере опять стало темно и холодно, но тех нескольких секунд, пока светило солнце, хватило Марине, чтобы вспомнить, как все было на самом деле в тот далекий полдень, когда она шла по набережной и жизнь тысячью тихих голосов, доносящихся от моря, из шуршащей листвы, с неба и из-за горизонта, обещала ей что-то чудесное.
Марина поглядела на стопку газет и с грустью поняла, что это все, что у нее осталось, – точнее, все, что осталось для нее у жизни. Ее обида на дочь прошла, и единственное, чего она хотела, – это чтобы Наташе повезло на набережной больше, чем ей. Марина знала, что дочь еще вернется, но знала и то, что теперь, как бы близко к ней ни оказалась Наташа, между ними всегда будет тонкая, но непрозрачная стена – словно то пространство, где они когда-то играли в магаданские концерты, вдруг разделила доходящая до потолка комнаты глухая желтая ширма.
Taken: , 1
– …избавиться от ощущения, – говорил Митя, стоя с закрытыми глазами в центре площадки под шестом маяка, – что он копает крыльями пустоту, и из последних сил удерживая себя от догадки, что всю предшествовавшую жизнь он занимался именно этим. Пока вместе с сотнями других цикад он летел к далекой горе, второй раз в жизни видя мир таким, как он есть, вокруг стемнело и ему стало казаться, что он потерял дорогу – хотя куда именно он летит, он твердо не знал, – но тут он вспомнил, что стоит между черными кустами терновника и торчащими из земли выветренными скалами причудливой формы, которые с того места, где он находился, казались просто участками неба без звезд…
Он несколько раз моргнул и слегка надавил на веки пальцами. За ними разлилось слабое голубоватое сияние, но яркой точки, которая сияла там несколько минут назад, уже не было.
– Все. Больше ничего не вижу, – сказал он. – И сколько все это продолжалось?
Дима пожал плечами.
– Хотя да, – сказал Митя. – Понятно.
– Цикады – наши близкие родственники, – сказал Дима. – Но они живут в совершенно другом мире. Я бы сказал, что это подземные мотыльки. Там все так же, как у нас, но совсем нет света. Поэтому, когда они решают, куда им лететь, им приходится верить остальным на слово.
Он повернулся и пошел вверх по тропинке. Митя пошел следом, и через минуту или две они вышли на плоскую площадку между скалами, один край которой обрывался в пустоту. Отсюда было видно море с широкой лунной дорогой – даже не дорогой, а целой взлетно-посадочной полосой – и еще было видно дрожащее сияние на берегу.
