— Это книга, которую порекомендовала тебе Орели?
— Да какая разница?
— Никакой, никакой. — Фарли примирительно поднимает руку. — Продолжай.
— Ну вот, он же такой смелый. Например, он ведет свой полк в бой, он посреди ночи отправляется на ничейную полосу, чтобы спасти товарищей… А ему тогда еще двадцати одного года не было!
— И что же? Ты собираешься бросить Хэлли, а потом жить с Орели в окопах — так, что ли? И ждать, когда явятся немцы?
— Да нет, — раздраженно отвечает Говард. — Я просто…
Тут распахивается дверь, и из паба вываливается Джим Слэттери.
— Ага! — Он салютует им обоим. — Кассий и Брут!
— Уже отчаливаете? — откликается Фарли.
Джим каждую пятницу уходит домой ровно в это самое время.
— Нет фурии в аду, жене подобной[16], на чьих глазах готовый стынет ужин, — смеется их старший коллега. — Вы, ребята, когда-нибудь на собственной шкуре убедитесь в этом. — Он всматривается вдаль, в вечернее небо. — Прохладно тут. — Потирает руки. — А может, дело просто в возрасте. Не знаю. Покидаю вас здесь, молодежь. Всего доброго, джентльмены…
Он неторопливо уходит, посвистывая, и этот свист тонет в шуме уличного движения.
— Я не хочу превратиться со временем в такого, как он, — говорит Говард, когда Джим Слэттери пропадает из виду. — Тридцать пять лет работы — и что в итоге? Коллеги не обращают на него внимания, ученики над ним смеются, жена каждый день готовит ему ужин, чтобы, не дай бог, он не съел какой-нибудь бутерброд в пабе. Преподает из года в год одну и ту же, одну и ту же чепуху! Одно и то же — “Король Лир” да “Другая дорога”[17]…
— Похоже, сам он всем этим доволен, — замечает Фарли. — Готов поспорить: у него до сих пор глаза слезами затуманиваются, когда он читает “Другую дорогу”.
— Но ты же понимаешь, что я хочу сказать? Понимаешь? Ведь рано или поздно мы умрем.
Фарли смеется:
— Говард, ты — единственный из всех моих знакомых, кто от утраты девственности перешел сразу к кризису среднего возраста.
— М-м-м.
Дверь снова открывается; Говард слышит внутри громкий, разгоряченный алкоголем голос Тома. Это вышли покурить две молодые женщины, работающие в строительном обществе на этой же улице. Они бегло оглядывают Говарда и Фарли. “Привет!” — говорит им Фарли. Те улыбаются, поеживаясь от холода. Фарли подходит к ним стрельнуть сигарету.
— Если это тебя сколько-нибудь утешит, — говорит он, возвращаясь к Говарду, — то все то, что ты говоришь об этом вот ощущении, об отсутствии некоей объединяющей системы, — о том, что вся жизнь как будто разрозненная, — вот это, говоря научным языком, и составляет один из самых важных вопросов нашего времени.
Говард настороженно отхлебывает еще пива.
— Как свести воедино все эти “макро” и “микро”. Ну, вот есть две крупные теории, которые объясняют, как устроена Вселенная. С одной стороны, есть квантовое механическое объяснение — “стандартная модель”, так оно называется, — и оно гласит, что все состоит из крошечных кусочков — частиц. Существуют сотни различных видов частиц, и все они носятся очень буйно, бурно и бессвязно — разрозненно, как бы ты сказал. А с другой стороны, есть теория относительности Эйнштейна, она такая геометрически стройная, изящная, она рассматривает Вселенную как некое единое целое. И свет, и всемирное тяготение порождаются волнами в пространственно-временном континууме, и все управляется этими очень простыми законами: словом, это не что иное, как та самая объединяющая система.
Он умолкает, чтобы сделать затяжку, и выпускает пышный клуб дыма.
— Штука в том, что оба объяснения, насколько можно понять, верны, но только ни одно из них не работает по отдельности. Теория искривленного пространства разлетается на куски, как только наталкивается на субатомные частицы. Стандартная модель слишком хаотична и запутанна, чтобы подвести нас к большой изящной системе пространства-времени. Таким образом, ни одна теория не является полной, а когда тебе нужно применить обе одновременно, скажем, для описания Большого взрыва, то оказывается, что они не сходятся. Это ведь то же самое, о чем ты говоришь, только на обыденном, повседневном уровне: скажем, в твоей жизни трудно найти какие-то признаки сюжетной линии, полной интересных событий, но в то же время, если ты постараешься и придашь своей жизни какой-то смысл — например, изберешь себе какой-то руководящий принцип, миссию, идеал или что-то в этом роде, — тогда неизбежно исказятся детали. Мелочи будут постоянно выскакивать и разлетаться в стороны как попало. — Еще одна затяжка: жемчужный дым прорезает сумерки. — Каждый год-два какой-нибудь ученый публикует очередную важную универсальную теорию, которая якобы наконец-то увязывает все вместе. Теория струн, супергравитация. Самая свежая — М-теория. Но потом, при ближайшем рассмотрении, все они тоже распадаются на куски.
Говард смотрит на него с невозмутимым видом:
— На самом деле все это совершенно неутешительно.
— Понимаю, — вздыхает Фарли. Он в последний раз затягивается, а потом давит окурок каблуком. — Слушай, если я тебе кое-что скажу, вернемся потом внутрь, ладно?
— Скажешь мне что?
— Если серьезно, мне не очень-то хочется тебе об этом говорить, но, кажется, я тут уже до костей промерз.
— А ну-ка, говори.
— Ладно… — Фарли притворно возится со своими запонками. — Похоже, что кое-кто добровольно вызвался стать смотрительницей на этом “Хэллоуин-Хопе”.
— Орели?
— Я слышал, как вчера она говорила с Грегом.
— С чего это?
Для этой дискотеки, которая проводится вечером первого дня каникул в середине семестра, всегда с большим скрипом удается запрячь кого-то в смотрители.
— Ума не приложу. — Фарли пожимает плечами. — Может, для нее это что-то новенькое, а поэтому забавное. — Он пробегает кончиками пальцев по перилам, рисуя восьмерку, а потом с напускным безразличием добавляет: — Ей в помощь нужен будет еще минимум один человек…
— А, — говорит Говард, и некоторое время они оба молча наблюдают, как сталкиваются облака в темнеющем вечернем небе.
— Ладно, я пойду еще выпью, — говорит Фарли. — Идешь со мной?
— Да, сейчас, — рассеянно отвечает Говард. И слышит, как Фарли обращается к девицам из строительного общества:
— Эй, девушки, желаете чего-нибудь из бара? Тут подают “змеиный укус”[18].
Девушки хихикают; дверь за Фарли закрывается. Говард смотрит на свои посиневшие пальцы, сжимающие стеклянное горлышко бутылки. Он думает о Хэлли — как она сидит у компьютера в их маленьком домике, как заканчивает недельную работу, как начинает готовить ужин. Если бы только он мог быть уверен, что это и есть та жизнь, о которой он мечтал, а не просто жизнь, которая ему досталась потому, что он побоялся искать ту, о которой мечтал! Если бы только он мог быть уверен, что не превратится со временем в нелепого старого увальня в пиджаке тридцатилетней давности, в такого безнадежного неудачника, который уже и сам не сознает, что все могло бы быть по-другому…
Когда Говард и Фарли учились в выпускном классе, от Джима Слэттери ушла жена. Учеников, разумеется, никто об этом не оповещал, но это стало очевидным почти сразу. Учитель начал являться в школу в разных носках, небритый, непричесанный. Заднее сиденье его машины было завалено коробками с полуфабрикатами. Его уроки, которые никогда нельзя было назвать идеально гладкими, становились все более путаными; порой он на несколько минут умолкал, рассматривая какую-то загадочную деталь за окном. И вот однажды, посреди очередной странной длительной паузы, Гвидо Ламанш крикнул с последнего ряда: “Где ваша жена, Джим?”
Слэттери был застигнут врасплох — это ясно читалось по его лицу. Он был слишком поражен, чтобы разыгрывать непонимание или отвернуться; он просто продолжал стоять как стоял, открыв рот. Стив Рис весело повторил вопрос: “Где ваша жена, Джим?” Мгновенье — и вот уже весь класс подхватил эти слова и начал нараспев повторять, снова и снова: “Где ваша жена, Джим? Где ваша жена, Джим?”
Слэттери пытался игнорировать этот хор, начал вновь что-то бормотать о стихотворении, которое они только что читали, но монотонное пение становилось все громче и настырнее, заглушая его самого, — пока наконец под всеобщий гогот он не выбежал из класса.
На следующий день на школьной автостоянке так и не появилась машина с коробками от готовой еды на заднем сиденье, а вместо урока английской литературы шестиклассников согнали на специальное собрание, где отец Ферлонг прочитал им целую лекцию — как всегда, маловразумительную — о сострадании. За этим последовало более прямолинейное обращение декана, который объявил, что до конца недели ученики лишаются права выходить с уроков на обеденный перерыв. Ни один из них ни словом не обмолвился ни о Джиме Слэттери, ни о том, что произошло накануне на его уроке.
