Тысяча долларов в день вечно представлялась Голду совсем неплохим вознаграждением.
Статью Голда опубликовали в Бюллетене Конгресса после зачтения ее в Конгрессе представителем от Луизианы, о котором Голд никогда не слышал. На следующее утро Голд был удивлен, когда, открыв номер Таймс, снова обнаружил там свою статью, но под другим заголовком и с пояснительным текстом.
УТОЧНЕНИЕ
На прошлой неделе Таймс опубликовала статью, ошибочно озаглавленную «Образование и истина, или Истина в образовании», автор которой был неточно назван как Брюс Голд. Автором этой статьи является доктор Брюс Голд, который недавно был назначен в новую президентскую Комиссию по образованию и политической стабильности. Поскольку общественное мнение живо интересуется доктором Голдом и его взглядами, Таймс с удовольствием печатает это разъяснение и публикует его статью еще раз под правильным заглавием «Скажи жизни „Да“!»
Из Нью-Йорк Таймс пришел еще один чек на сто двадцать пять долларов. Больше всего на свете, как это чувствовал Голд, он любил получать деньги по почте, он редко бывал несчастлив в такие дни. Пребывая в жизнерадостном настроении, он прикидывал, придет ли от Либермана еще одно письмо в газету.
ЛИБЕРМАН со дня их последнего с Голдом ланча набрал еще веса и жирных пятен и потерял еще несколько пучков своих морковного цвета волос.
— Ты читал мою вещь в Таймс? — спросил он.
— Какую вещь?
— Мое письмо. Оно не оставляет камня на камне от твоей статьи, — ответил Либерман. Столики в ресторанчике были маленькими и тесными. — Я вижу, ты и не пытался мне возражать. У меня был заготовлен сокрушительный ответ для тебя и для всего вашего трусливого восточного либерального истэблишмента.
— Опубликуй его в своем журнале, — сказал Помрой.
— Мой журнал никто не читает, — сказал Либерман, внезапно упав духом.
— Вставь его в свою следующую автобиографию, — сказал Голд. — Может быть, к тому времени я буду известной фигурой в правительстве.
Во взгляде Либермана было что-то родственное ненависти.
— Сколько человек в этой комиссии?
— Восемь, — сказал Голд. На самом деле их было двадцать пять.
— Я хочу, чтобы ты знал, — сказал Либерман с крахмальной, протокольной любезностью, неаккуратно жуя свой чизбургер, — что я буду в оппозиции к тебе. Я буду писать сокрушительные статьи и редакторские колонки в моем журнале.
— Твой журнал никто не читает, — напомнил ему Голд.
— У меня есть друзья в Вашингтоне.
— Нет у тебя друзей, — сказал Помрой.
— Там есть люди, которые знают, что я собой представляю.
— Вот поэтому-то у тебя и нет друзей, — сказал Голд, как всегда наслаждаясь тем, что Либерман испытывает мучительную зависть и обиду, которые не может скрыть.
Наступила очередь врать Либермана.
— Откровенно говоря, я бы просто не польстился на такую работу, — сказал он, злорадно фыркнув, отчего на рукава и лацканы шерстяного пиджака полетели кусочки пережеванного мяса и плавленого сыра чеддер. Он принялся втирать их в ткань большим пальцем. Потом облизнул его. — Разве что мне предложили бы стать председателем этой Комиссии, писать отчеты и иметь прямой доступ к президенту в любое время, когда я сочту нужным. Я тебе разрешаю сказать об этом Ральфу.
— Ральф будет безутешен, — сказал Голд.
— Но я хочу услышать аргументы.
— На улицах будут танцы.
Помрой, как всегда пессимистично-мрачный, осторожно, словно лекарство, пригубливал с ложечки неприправленный йогурт и взирал на Либермана, как человек, вынашивающий тайную обиду.
— Где моя книга? — требовательно спросил Помрой Голда, коснувшись, наконец, цели их встречи.
— Я начал новую, — вмешался Либерман.
— Она почти закончена, — Голд тоже не обратил внимания на Либермана.
— Это, насколько я понимаю, — сказал Помрой, — означает, что ты еще не начинал.
— Нет особого смысла начинать, пока не закончил, разве не так? Это только создаст необходимость пересматривать написанное. Я хочу знать, к каким мы пришли выводам, прежде чем приниматься за их доказательства.
— И ты уже знаешь?
— Почти, — сказал Голд. — Я знаю, что еврейскому вопросу посвящено много хороших книг, из которых я могу воровать, не сомневаясь в качестве.
— Именно об этом я хотел сказать тебе.
— Мне могут понадобиться еще деньги. Ты ведь знаешь, я отложил мой роман.
— Сначала тебе придется предъявить мне какую-то часть работы.
— Я покажу тебе книги, из которых собираюсь воровать.
— Ты что, больше не веришь в самостоятельные исследования? — язвительность в тоне Помроя была едва заметна.
— Абсолютно верно, — ответил Голд. — Вот почему меня и тянет пользоваться исследованиями других.
— Я часто думаю, — со скорбным вздохом сказал Помрой, — неужели издатели, писатели и мыслители прошлого тоже вели убогие разговоры, вроде нашего. Потом я вспоминаю то, что знаю о них, и начинаю понимать, что вели. Нет, правда, ты хоть приблизительно можешь сказать, когда закончишь? Я теперь к таким вещам отношусь серьезно.
— Нет, — признался Голд. — Дай мне еще месяц-другой разобраться. Я бы хотел ввести в книгу некоторые уникальные и важные личные впечатления, если только я соображу какие.
Голд без всякого аппетита съел фруктовый салат и творог. Либерман заказал порцию жареной картошки, стакан молока с разведенным в нем шоколадом и гигантский чизбургер, представлявший собой разновидность сэндвича с постной бастурмой, говяжьим языком, индейкой, рубленой печенью, швейцарским сыром, томатом и бермудским луком. «Жаль, ребята, что у меня не ваше пищеварение, — пробормотал он чуть раньше. — А то и я был бы таким же тощим, как вы». Либерман по-прежнему ел обеими руками, поглощая и извергая пищу одновременно, он умудрялся говорить, не останавливаясь для того, чтобы сделать глоток или вдохнуть воздух. Он съел суп, держа ложку обеими руками. Двумя руками он держал и гигантский чизбургер.
— Книгу я могу закончить за месяц, и она будет лучше, чем его, — сказал Либерман.
— Откуда у тебя такое высокое мнение о себе, — спросил Помрой Либермана, — если у всех, кто тебя знает, такое низкое?
Либерман, задумчиво жуя, принялся и так и сяк поворачивать в голове сказанное Помроем, словно этот вопрос был не оскорбительным выпадом, а просьбой о помощи.
— Я издаю один из крупнейших в стране мелких журналов.
— Тиражом шестнадцать экземпляров.
— Никто не умаляет твоих достоинств, — сказал Помрой.
— Я знаю кое-что еще, — сказал Либерман, — и образование у меня выше, чем у девяносто девяти процентов американцев, а это, может быть, означает больше ста процентов, если брать во всем мире.
— И у нас тоже.
— Этого мало, — сказал Голд.
— Мало?
— Но не для тебя, — сказал Помрой. — Либерман, ты отдаешь себе отчет…
— Пожалуйста, называй меня Кузнечик.
— Либерман, ты отдаешь себе отчет в том, что ты, вероятно, единственный из моих знакомых, о котором я никогда не слышал ни одного доброго слова?
Либерман угрюмо взвесил это сообщение.
— Никогда?
— Брюс, ты вырос вместе с ним.
— Не совсем так, — сказал Голд. — Наши семьи какое-то время жили в одном квартале. Но это был большой квартал.
— Ты с ним вместе учился в начальной школе?
— Всего года два. Его семья переехала на Брайтон-Бич.
— Но вы вместе закончили среднюю.
— Он учился в классе на год старше.
— Но ты его давно знаешь. Ты слышал о нем от кого-нибудь хоть одно доброе слово?
— Нет, — чистосердечно признался Голд. — Кузнечику всегда не хватало обаяния, таланта, юмора, ума и умения общаться.
— Вы оба ошибаетесь, — вмешался Либерман. — Я всегда был первым учеником в классе.
— Вторым, ты, врун, — сказал Голд. — Первым был я.
— Мне дали стипендию в Колумбии.
— Ничего подобного, — еще раз поправил его Голд. — Тебе, как и мне, ничего там не давали, хотя мы оба и говорим, что поступили туда на стипендию. И ты никогда не вступал ни в какую коммунистическую организацию, так что прекрати приписывать себе заслуги выхода оттуда.
Либерман ужасно кичился тем, что о нем иногда говорили как о бывшем коммунисте, хотя он никогда им и не был, но от его самодовольства не оставалось и следа, если его видели на приемах и обедах, устраиваемых реакционерами, которые называли себя консерваторами, и где выступали с речами известные антисемиты или неофашисты, или если он оказывался в окружении гостей более важных, чем он. Либерман с его двойным подбородком, животом-подушкой, рыхлый, огромный, всегда обеими руками был за отправку бомбардировщиков и противостояние всем и вся в любой точке земного шара. Он не боялся войны с Россией или Китаем. Он боялся Помроя и Голда.
