Дальнейшее подтвердило нашу правоту — мою, потому что я в конце концов уехал, и отцовскую, потому что в уплату за перевоз они продержали меня на работе лишних шесть недель.
Наконец мне сказали, что два перевозчика в следующее воскресенье отправятся к Северному морю.
В то утро я явился на зады фабрики по производству печенья, в южном пригороде Неаполя. Трое рабочих, которых я знал, ибо вместе мы срезали не один километр кабеля, — один турок, один афганец и один албанец — ждали на месте. Мы кивнули друг другу. Появились другие неизвестные, в большинстве своем негры, увешанные фальшивыми часами — символом роскоши, в которой они скоро будут купаться, — каждый с котомкой или мешком, потому что по инструкциям нельзя было брать чемодан. Хотя все с трудом волочили ноги и лица у всех были осунувшимися, хотя никто ни с кем не разговаривал, один и тот же блеск радости горел у всех в глазах, и нас роднило одно и то же чувство избавления. Некоторые курили, с улыбкой глядя в небо, другие напевали, два совсем молодых негра хлопали в ладоши. Когда появился первый грузовичок, я заметил, что нас уже больше тридцати.
Изнутри вышли трое мафиози и приказали нам идти в здание и сходить в туалет — важная предосторожность, чтобы не прерывать путешествие. Кстати, нам и так уже советовали накануне мало есть, чтобы в кишечнике было пусто. Мы покорно подчинились. Потом нас снова собрали во дворе и сказали лезть в машину.
— Где второй грузовик? — возмутился албанец, объяснявшийся по-итальянски.
— Все в задний отсек. Кто недоволен, возвращайся в свой сквот.
Пробежал ропот, но никто больше не хотел протестовать. К чему? Если изначально мы бежали от своей страны, то теперь — от подпольного существования, от рабства, от зависимости от мафиози, от обращения, низводившего нас до уровня скота. Все полезли в фургон. Лучше в последний раз побыть скотиной и вырваться из стада…
Мы жались друг к другу. В любом случае вариантов было два: либо ложиться штабелями и точно знать, что нижние задохнутся, либо вжиматься друг в друга вертикально, локтями к ребрам, плечами к лопаткам. К счастью, каждый, из уважения к себе и к спутникам, перед дорогой начистился, одежда не пахла потом и салом, тела не пахли грязью или мочой, и только от некоторых шел запах пряной, чесночной кухни. Все терпимо.
Я думал, мне снится страшный сон, но мафиози подогнали палетту с двумя кубометрами коробок и стали грузить их за нами.
— Нам и так места мало.
Каждый бурчал на своем языке. Назревал бунт.
Шофер тут же сгреб двух первых попавшихся нелегалов, вышвырнул их из машины и припечатал к земле.
— Не нравится? Никуда не поедете.
Недовольство разом стихло.
Двое выброшенных встали, забормотали, что берут свои слова обратно, и попытались вскарабкаться назад. Но мафиози отодвинули их и стали снова ставить упаковки с печеньем, которые, как кирпичная стена, призваны были укрыть нас от полицейского досмотра.
Когда два негра поняли, что их снимают с поездки, они принялись кричать, умолять, плакать, один из них сорвал кроссовки и вытащил из-под стельки еще пачку денег.
Мафиози оставались непреклонны.
Мы трусливо молчали. Мы уловили, что именно так, за счет выдворенных негров, они обеспечивали нашу покорность. Сдавленные в грузовичке, мы считали, что нам сильно повезло.
— Чтобы вас не было слышно, не зовите меня, не стучите по обшивке, решайте свои проблемы молча! — проорал шофер. — Я рискую жизнью так же, как вы. Даже больше. Вы, если что, потеряете деньги и вернетесь по домам, а я окажусь за решеткой! Так что помалкивайте до конца. Если будете делать что надо, все будет нормально. Кто понял, переведите товарищам, в ваших интересах держаться заодно. Так что ни слова, ни жеста. И писайте в бутылки из-под воды, когда они освободятся. От вас шуму должно быть не больше, чем от печенья, ясно?
Двери клацнули и заперли нас в полной темноте.
Машина тронулась. Еще несколько метров мы слышали умоляющие крики двоих оставленных за бортом. А потом ничего.
Садист-шофер, чтобы устроить пассажирам боевое крещение, поехал по разбитой дороге. К моему удивлению, несмотря на тряску, в едущем грузовике нетрудно было держаться стоя, настолько теснота придавливала нас друг к другу. Трудно было только дышать: несмотря на высокий рост, меня вдавило носом в какого-то нигерийского верзилу.
Никто не протестовал. Раз уж с нами обращались как со скотом, мы считали делом чести вести себя как люди, не жаловаться, стараться не давить друг на друга. Словом, я никогда не видел такого проявления человеческого достоинства, как в этой унизительной ситуации.
Нас предупредили, что путь долог, но я быстро осознал, что он невыносимо долог. Убедившись, что мафиози лишь частично держат данные обещания, я гадал, будут ли у нас остановки.
— Как ты думаешь, у нас будут привалы? — прошептал я своему соседу.
— Конечно.
— Да? Шофер будет разбирать и снова собирать картонную стенку, чтобы мы смогли размять ноги? Что-то я не заметил в нем склонности к альтруизму.
Пораженный этой идеей, мой сосед не ответил.
К счастью, мы переговаривались на арабском, почти беззвучно, и наши сомнения не заразили остальных, а ведь они наверняка опасались того же. Как знать? Все мы молчали.
Странное путешествие… Я вспоминаю эту поездку, как цепочку мучительных испытаний. Сначала жара. Потом голод. Потом желание помочиться: ему я сопротивлялся долго, но настал момент, когда, перетерпев спазмы в желудке, пересохшее горло, одеревеневший, соленый, раздувшийся язык, я почувствовал такое жжение в мочевом пузыре, что, даже когда я опорожнил его в бутылку, он все еще горел. Я думал, начнется вонь, ибо уронил крышку от бутылки, но за эти часы каждый из нас облегчился, и я уже настолько зачерствел, что не чувствовал запахов.
В последние часы странствия все перепуталось. Мы перестали понимать, день ли стоит, ночь ли и сколько часов мы провели в пути. Не в состоянии спать стоя, я повторял Коран, те, что засыпали, тут же получали тычки от тех, кого они расплющивали на виражах или склонах.
Грузовичок снова замедлил ход. Я услышал итальянскую речь. Из этого я с тоской заключил, что мы еще не покинули полуостров.
Водитель выключил мотор.
Кто-то воспрянул с надеждой.
Шофер стал препираться с таможенниками. Те потребовали, чтобы он показал им груз.
Шофер приоткрыл дверцы.
— Сами видите, одно печенье.
Он стал закрывать, и тут чей-то голос остановил его:
— Погоди. Дай взглянуть.
Устало вздохнув, шофер открыл дверцы пошире.
До нас донеслось свежее дуновение ночи. Никто не двигался.
— Мать честная, ну и вонь от твоего печенья! — вырвалось у таможенника.
— Ну, я его тебе и не продаю, — возразил водитель. — Зато могу подарить.
— Нет уж, слишком воняет. Что еще у тебя в грузовике?
— Да, может, там завалялась какая-то дрянь в глубине, я спешил на погрузке, время поджимало. Да, не исключено, что там, в глубине, дохлая крыса.
— Целая куча дохлых крыс, ты хочешь сказать. Убери коробки, я посмотрю.
— Слушай, я опаздываю. Хозяин убьет меня, если я не доставлю груз вовремя.
— Убери коробки.
— Нет.
— Ты отказываешься?
— Да, я потеряю работу.
Пока шло это препирательство таможенника и шофера, мы стояли затаив дыхание. Чья возьмет?
Вдруг таможенник воскликнул:
— Нет, такая вонь — это что-то невероятное!
Энергичным жестом он сдвинул несколько коробок, тут же вся стена рухнула, и луч его фонарика уперся в нас.
— Мать честная, да что же это?
Шофер не ответил, потому что в тот момент он уже удирал со всех ног.
Пограничник понял и поднял тревогу. Его коллеги прибежали к заду грузовика.
Молча, опасливо они наставили на нас свои лампы. Наши лица внушали им страх. Я сам был испуган тем, как жутко выглядели мои соседи: дикие, всклокоченные, вымотанные, обезвоженные, голодные.
— Нелегалы, — решил пограничник.
С дальнего конца стоянки крикнули, что шоферу удалось сбежать.
— Черт с ним, у нас главное.
Что могла означать эта фраза? Что им важнее схватить нас, нелегальных беженцев, а не члена организованной банды, попирающей законы и грабящей нелегалов? Что лучше наложить руку на бедолаг, чем на мошенников, которые наживаются на их горе?
Потом раздался хор удивленных выкриков. Их изумляло, что мы писали друг на друга, что кто-то какал в штаны, — можно подумать, они впервые столкнулись с физиологией человека, можно подумать, над ними самими она не властна, можно подумать, наши запахи отвратительнее их. Под их взглядами мне казалось, что я сам придумал дерьмо, — не притерпелся к нему, нет — изобрел дерьмо, нес за него ответственность, хуже того, вину!
Доставив нас в участок, они сводили нас в душ, и мы вернули себе пристойный вид. Их восхищение, когда мы вернулись назад, наводило на мысль, что если я изобрел дерьмо, то они только что изобрели чистоту. Нет, это был не таможенный пункт, а какой-то кружок изобретателей!
